Русский лес

Он привстал, помогая ей устроиться и бормоча слова высокопарной благодарности за оказанную ему честь выбора; она не взглянула на него ни разу, он видел ее только в профиль. Была что-то бесконечно влекущее и торжественное в ее сложной, чуть набок склоненной прическе, в тяжелой серьге, вызывавшей жалость к маленькому розовому уху, словно выточенному из вечерней зари, — в таинственном шелесте шелка, сближавшем ее с Незнакомкой из знаменитого в ту пору стихотворения, растворенного в самом воздухе тогдашнего Петербурга. Вдобавок спрятанная музыка заиграла что-то не очень кстати, помнится, Серенаду Брага, и все это вместе со скрипками слилось для Саши Грацианского в один из тех неповторимых праздников, участие в которых оплачивается жизнью да еще с благодарностью небу за предоставленный входной билет.

«Боже мой, из-за его ужасной службы мы всегда опаздываем... даже в театр, — проговорила Сашина соседка со вздохом, самой себе, оглядывая сидевших за столом. — О, как страшно, сколько же тут незнакомых людей!»

Не обученный языку, на каком говорят ангелы, Саша Грацианский робко промолчал бы весь вечер, но близость к Чандвецкому низводила чудесное видение с его поэтических небес, делало эту женщину настолько земной и доступной для любованья, что Саша почти ревновал ее к хмурому, не спускавшему с него кабаньих глаз офицеру, которого незамедлительно возненавидел вдвое.

«С вашего позволенья, сейчас этих страшных незнакомцев станет одним меньше, — отозвался Саша Грацианский и тотчас сделал вывод, что во избежание кое-каких досадных случайностей кабан держит свою пташку в золотой клетке, взаперти. — Меня зовут Александр Грацианский. Мне двадцать лет. Я студент Лесного института».

Он был в форменной тужурке, дама покосилась на него через плечо.

«Я не люблю студентов, все они скандалисты, — наивно призналась она, следя краем глаза, как ей накладывают на тарелку из мельхиорового судка. — У нас был один такой сосед-студент... тоже, кажется, лесник».

«Разве в райских кущах бывают лесники?»

Она не поняла его признанья, возводившего ее в ранг ангела.

«Вот уж не знаю... но только ужасный баловник. Боже мой, сколько возни с вашим братом!»

Простодушие ее доверчивой жалобы и новый, очень кстати перехваченный, через весь стол, сощуренный и недобрый взгляд Чандвецкого толкнули молодого человека выйти за стеснительные рамки первого знакомства.

"О, если бы у меня имелась... — и вложил особое восторженное содержание в свою паузу, — имелась сестра такая, у вас не было бы брата тише и послушней меня! Впрочем, ваше знакомство с лесниками внушает мне дерзкую надежду... Скажите, можно мне по праву безграничного подчинения и покорности называть вас просто дама Эмма... как паладину, как в стихах, как сестру?"

В ответ она посмотрела на него испуганно, перестала есть и замолкла: видно, никто еще не говорил с нею так. Нельзя было придумать тяжелее кары в наказанье: больше Саша Грацианский не видел ее глаз. И вот ему уже трудно стало переносить их отсутствие даже на тот короткий срок, пока опускались ресницы.

В ее волосах еще сверкали необсохшие капельки влаги. Он спросил тоном, каким дети просят прощенья:

«Скажите мне... ну, пожалуйста... на улице дождь?»

Она простила его сразу:

«Да, с пронизывающим ветром...» — и слегка поежилась от воспоминания о непогоде.

«Это осень. Все знают, что она однажды придет, и все же она приходит неожиданно. Потом мы жалеем, что лето ушло. Так и в жизни... Хотите согреться? Я налью вам вина».

«Не надо. Я нехорошая, когда пью... Кроме того, он не велел мне пить сегодня».

Но Саша Грацианский пересилил, налил ей, тешась бешенством Чандвецкого, который по-прежнему из-под приспущенных век украдкой следил за ними. И дама Эмма подчинилась Сашину желанью и сделала глотка три с таким видом, словно нарушала супружескую верность; подумала и со вздохом отпила четвертый. Ее глаза потемнели, и порозовели чуть раздувшиеся ноздри... и тогда что-то новое, чего не знал раньше из своих мимолетных встреч с женщинами и чего не могла доставить юная и щедрая Наташа Золотинская, с головой захватило Сашу Грацианского. Не смея пока выразить это в одном слове, где мольба сливается с обязательством, он заговорил о чем-то постороннем, пышно и много, потому что и тогда уже страдал даром красноречия; он предпочитал покорить свою даму пиротехникой ума, блеском накануне вычитанных знаний и вынудить к сдаче без каких-либо существенных ограничений для себя. Возможно, он заранее предчувствовал свой жребий — судьбу паучка, подергивающего паутинку, на другом конце которой находится предмет его любви, его добыча и могила.

«Зачем все это... боже мой!» — только и сказала дама Эмма.