Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма

До какой степени интерпретация детства писателями русского Монпарнаса была навеяна архетипами, воспринятыми из русской и западных культурных мифологий, а до какой формировалась под влиянием коллективного опыта поколения, чье детство оборвалось с началом изгнания? Логично было бы предположить, что два этих фактора тесно взаимосвязаны, что личная драма обусловила творческие предпочтения, подтолкнув этих писателей к усвоению определенных литературных образцов. Притом что воздействие исторических перипетий на этих авторов представляется безусловным, в дальнейшем обсуждении мы сосредоточимся на их отклике на современные им дискурсы детства. Подобная перспектива позволит лучше понять причины и способы их переакцентировки основных составляющих толстовского мифа: не только в связи с представлениями о детстве как о счастливом периоде, но и о невинности ребенка и благотворном влиянии матери.

Enfants terribles: расшифровывая «иероглифы детства»

В первые десятилетия ХХ века были кардинально пересмотрены многие концепции, описывающие природу ребенка. Совокупное воздействие совпавших во времени процессов нанесло окончательный удар по давно уже потерявшему актуальность руссоистскому представлению о невинности ребенка: процессами этими были декадентский этос рубежа веков, модернистское расподобление этики и эстетики, дискредитация традиционной морали в свете военного опыта и возникновение психоанализа, особенно исследования детской сексуальности Фрейда.

Среди эмигрантов, начавших писать прозу в середине 1920-х годов, особенно последовательно к теме несчастливого детства обращалась Ирина Одоевцева. Некоторые из ее юных героев представлены как невинные жертвы внешних обстоятельств, однако весь метасюжет ее прозы явно ставит под сомнение изначальную детскую непорочность. В целом ряде ее произведений именно дети инициируют трагические события, вносят разлад в мир взрослых, что влечет за собой разрушение и даже смерть. Эллиптический стиль Одоевцевой, ее нежелание давать авторскую оценку событиям и отказ от инстанции объективного нарратора не позволяют заключить, в какой степени дети осознают суть своих поступков и их последствия. Герметичная душа ребенка представляется непостижимой. В произведениях Одоевцевой возникают многочисленные вариации архетипа «загадочного ребенка» – это странное, малопонятное существо, универсум которого остается непроницаемой, замкнутой в себе системой. Кун пишет, что постулат «ребенок как загадка, которую не разрешить никакими умственными усилиями» чрезвычайно часто возникает в модернистской литературе; в качестве доказательств он приводит множество примеров, в том числе из Кафки, Кокто и В. Вулф[712].

Непостижимое дитя, представляющее собой угрозу для взрослых, – центральный персонаж рассказа Одоевцевой «Жасминовый остров. Из романа» (1930), написанного в форме сказки, где использованы мотивы соперничества мачехи и падчерицы; в тексте возникают волшебство, зеркало, гномы (Oдоевцева называет их карликами) и аллюзии на «Белоснежку». Однако если посыл сказки братьев Гримм абсолютно однозначен, то персонажей Одоевцевой трудно разделить на «хороших» и «плохих», «жертв» и «мучителей». Поначалу маленькая Мария предстает очаровательным, невинным, одухотворенным ребенком, который понимает язык птиц и цветов, а ее имя и название рассказа указывают на христианскую символику (цветок жасмина – один из символов Девы Марии). Однако, услышав о предстоящей женитьбе отца, Мария просит у карликов, чтобы они уничтожили будущую мачеху, что они как будто и исполняют, спровоцировав аварию прямо в день венчания. В рамках сказочной парадигмы внезапный всплеск демонического начала в этой вроде бы невинной девочке объясняется ее встречей с жабой, чей «скользкий, холодный взгляд уколол ее в сердце»[713]. В Библии жабы – нечистые существа, одна из десяти казней египетских, а в Средневековье они считались порождением дьявола. В фольклоре жабы часто служат атрибутами ведьм, источниками смертоносного яда, применяемого в колдовстве. А сама Одоевцева использовала эти фольклорные мотивы в своем раннем «готическом» стихотворении «Луна»[714]

.

Топос «демонического ребенка» у Одоевцевой отличается куда большей амбивалентностью, чем у ее современников. В абсурдистской пьесе Жана Кокто «Молодожены на Эйфелевой башне» (1921) странное «дитя будущего» прерывает бракосочетание, которое происходит на площадке Эйфелевой башни, и в итоге убивает всех его участников. Кокто в этом тексте насмехается над буржуазной моралью, но одновременно пытается в гротескном ключе продемонстрировать необъяснимую «свирепость детства».