Русский народ и государство

Прочь, прочь от нее, от такой отчизны«О, если так — то прочь терпенье!

Да будет проклят этот край,Где я родился невзначай.Уйду, чтоб в каждое мгновенье

В стране чужой я мог казнитьМою страну, где больно жить,

Все высказать, что душу гложетВсю ненависть, или любовь, быть может»…

Тут не парламенты было строить, не Земский собор созывать, не заниматься умеренными улучшениями земских учреждений — тут дело шло о ломке небывалой, невиданной. Все должно быть уничтожено, жалеть нечего!.. «В самом деле, какой камень, какую улицу нам жалеть? Тот ли, из которого построен Зимний дворец, или тот, который пошел на Петропавловскую крепость? Царицын Луг — где полтораста лет ежедневно били палками солдат, или Старую Русу — где их засекали десятками?»

«Нет, уже об нашу-то Европу мы не запнемся; мы слишком дорого заплатили за науку, чтобы так малым довольствоваться» (Герцен). Да, петровско-павловско-николаевская, кнуто-германская, голштейн-татарская империя должна быть снесена до основания. «Первая обязанность нас, русских изгнанцев, принужденных жить и действовать за границей, — это провозглашать громко необходимость разрушения этой гнусной империи» (Бакунин). «А там, как в нашем государстве нет ничего органического — все только дело механики, лихо только будет ломке начаться, ничто потом не остановит ее. Империя лопнет, в этом я не сомневаюсь, желаю только, чтобы лопнула она при нас».

Но во имя чего же ломать? Что будет на месте сломанного? Странным образом здесь пути наших радикальных бегунов на Запад встречаются с путями исконными, московскими, восточными, не вполне точно и очень суммарно именуемыми славянофильскими. Вот русские молодые люди, как, например, Герцен и Огарев, совершив на Воробьевых Горах под Москвой страшную клятву — клятву борьбы не на жизнь, а на смерть с проклятой империей, — о, такие клятвы даром не проходят — бегут в «страну чужую», на Запад, и что же они там находят, что видят? Оказывается, там живут такие же люди, как и у нас, для того, чтобы, говоря словами Печерина, «копить деньги и откармливаться». Оказывается, мы знали только отвлеченный Запад «книжно, литературно», «по праздничным одеждам», «по всем отстоявшимся мыслям». На действительном же Западе «нам недостает пространства, шири воздуха, нам просто неловко». Оказывается, «русский идет в Европу… и находит то, что нашел бы в IV–V столетии какой-нибудь остготт, начитавшийся св. Августина и пришедший в Рим искать весь Господню»… «Наивный дикарь всю декорационную часть, всю mise en scene, всю часть гиперболическую брал за чистые деньги. Теперь, разглядевши, он знать ничего не хочет; он представляет как вексель к учету все писанные теории, которым он верил на слово: над ним смеются, и онсужасом догадывается о несостоятельности должников»…

Так не по образцам же этого действительного, эмпирического идейно неплатежеспособного Запада строить новый мир! Не его же брать за модель!.. Для человека, не желающего сходить с западной почвы, возможны в подобной ситуации два исхода: или от нынешнего, эмпирического, буржуазного Запада обратиться вспять, к прошлому, к средневековью, хотя бы к его современным теням; или же пытаться прозреть какой-то будущий, не эмпирический еще не существующий, только чаемый и грядущий Запад. Словом, или католичество, или западный социализм. Быть может, самыми последовательными из русских бегунов на Западе и были те, которые нашли успокоение на лоне римской церкви, приобщившись тем самым к древнейшей, первозданнейшей стихии западной культуры. Что касается до социалистов-революционеров, то им долго пришлось проблуждать по восточным путям, прежде чем они отыскали, наконец, надежную западную пристань.