Русский октябрь. Что такое национал-большевизм

«Диалектичность» исторического развития интернационализма сказывается хотя бы еще и в том несомненном явлении, что великая война нанесла тяжелый удар делу упрочения международных связей, отбросила человечество в этом отношении назад. Военные потрясения прервали процесс интернационализации хозяйства, сделали ее линию зигзагообразной, выдвинув на историческую авансцену ряд иных факторов, мощно стимулирующих кристаллизацию национальных хозяйств. По необходимости и в плане политическом все эти зигзаги должны были получить и получают соответствующее отображение. Человечество по-прежнему раздроблено, и, пока еще не найден надежный рецепт всеобщего мирного преодоления междугосударственных противоречий, рано говорить об изжитости «империализма» и «отмирании» национально-государственных принципов, утвержденных традицией длинного ряда веков. Недаром даже и отрицание этих принципов на деле принуждено воплощаться в парадоксальные формы «красного империализма», научившегося уже – не хуже Пуанкаре! – щеголять пышной словесностью «пафоса обороны»… При современных условиях «воля к мощи», воля к расширению (хотя бы «понимаемому духовно») – по-прежнему является признанием государственного здоровья, национального полнокровия. Разумеется, эта «воля» должна контролироваться «разумом», воплощаться в осмысленные формы и умеряться трезвым сознанием собственных возможностей…

И, быть может, именно здесь, «на берегах Великого океана», разительнее, чем где-либо, ощущается величие нынешнего «империализма», самодовлеющей культурной мощи великой нации, великого государства: – воистину, ведь словно вся Азия пронизана английским языком, и в захолустнейших углах, в мире Желтого Дракона, то и дело обдает удивленного туриста дыхание англо-саксонской вселенской экспансии. «Мир становится английским» – с невольной горечью вспоминается тогда горделивая формула Крэмба…

Как мыслящие люди, мы должны, конечно, размышлять о перспективах будущих столетий, иметь их в виду как «регулятивный принцип»33

, – но как практические деятели, люди известной эпохи и граждане своей страны, мы обязаны заботиться и об очередных задачах дня. Тем более, что фальшь наивных теорий прогресса, самоуверенно предопределяющих и его цель, и весь его путь, – в настоящее время достаточно разоблачена. Расплываясь в безбрежных заданиях, мы не приближаем к себе «далекую цель», а безнадежно отдаляем ее от себя. «Идя без оглядки вперед, можно затесаться, как Наполеон, в Москву и погибнуть, отступая от нее, не доходя даже до Березины» (Герцен – «К старому товарищу»). Вот почему нам не должны быть страшны упреки в «старомодности», обильно расточаемые мечтателями, не только оценивающими современность под знаком столетий, но и хотящими втиснуть отвлеченную задачу столетий в рамки текущих лет, и потому грезы лозунгов принимающими за осуществленную действительность.

Не станем отрицать, что сейчас люди нашей формации переживают известную трагедию. Согласимся также, что это не трагедия изгнания только, но и трагедия сознания. Но, по-видимому, это – трагедия здорового сознания в условиях выздоравливающей, но все еще больной действительности. Не будем же в угоду бредовым, хотя и вещим, снам уродовать наше нормальное сознание. Не будем «смешивать грани», тем более, что теперь, когда революционные громы уже отзвучали и шумят разве лишь революционные фанфары – жизнь сама производит неумолимый отбор исторических «граней» и вводит в русла политические потоки…

Перед Россией – великая задача духовного самосознания. Не только в сфере техники, «цивилизации», внешнего государственного устроения должна она «обрести себя», но и в царстве духа, в мире «культуры». Как бы не относиться к импрессионистской системе Шпенглера, – много из того, что он говорит о «душах культур», заслуживает самого пристального внимания.

Тем знаменательнее его оценка России как самостоятельного культурного мира, таящего в глубине души своей источник новых откровений духа, новых духовных ценностей. «Русский дух, – уверен Шпенглер, – знаменует собою обетование грядущей культуры, между тем как вечерние тени на Западе становятся все длиннее». Шпенглер предвидит даже, что русский народ даст миру новую религию, «третью из числа богатых возможностей, заложенных в христианстве»…

Эти настроения модного западного философа-публициста, как известно, во многом совпадают с интуициями ряда наших национальных мыслителей и даже нашего великого национального писателя – Достоевского. Россия должна духовно воскреснуть – вернее, духовно родиться. «Я верил и верю, – предвосхищает К.Леонтьев идею Шпенглера, – что Россия, имеющая стать во главе какой-то ново-восточной государственности, должна дать миру и новую культуру (курсив Леонтьева), заменить этой новой славяно-восточной цивилизацией отходящую цивилизацию Романо-Германской Европы («Восток, Россия и Славянство). Если не считать чисто терминологического разноречия (различие в определении слова «цивилизация»), Леонтьев здесь в точности формулирует современные «русские» интуиции Шпенглера.