Русский садизм

А родитель мой во всю свою историю имел святую блажь, коя пытала его мукой сокровенною: прибыть паломником на Афон. Да токмо се не стоек в вере православной был мой батюшка, аще убо не схотел идти на Афон, Христа ради бредучи, а схотел грязными деньгами путь себе прокласть. Ну, якой же ты паломник, аще подвига не умышляешь, да бредешь к Святым Местам, не смиряя плоти, но супротив того, алкая пищи, пития и дорожного удобства? Где твои вериги али власяница, али хоть обет якой, ты бо не блаженный, не юродивый Христа ради, где же благочестие и благовестие, благолюбие и благомощие? Несть, несть! А токмо безочство и безстудие! Прости Господи, блудливый мой язык и поношение родителя; не должно сице смиренному рабу выносить глумление свое на Твой великий суд, ибо Ты и без того бездны прозреваешь, глядючи на человеков, и воздаешь каждому по делам его!

Се мой батюшка и поступил согласно наущению антихриста: взял топор, да стал караульщиком при лесной дороге. День стерег, два стерег и паки стерег, а на пятый день послал черт купца сквозь лес, без товара, но с тугой мошною, се мой батюшка уж и расстарался: обагрил топор о купецкую душу, да сице борзо, пгго сей даже помолиться не успел и, не испросив прощения у Пресвятой Девы, не причастившись Святых Тайн да не исповедавшись, по злокозненному промыслу почил. А возница его аки бесноватый бежал по лесу, вопия от страха, и батюшка его преследовал, да не достиг, и уберег Господь сего возницу, не то и ему протянуться под кустами в траве с проломленной главою. Ужас, ужас; «асмодей» — слово бесовское тлело на устах убийцы, егда он крушил топором безвинного купца, и кровь, лияся, багряною струею грязнила сапоги его. Господи, прости, Господи, прости! Се отчаянье мое и скорбь моя, Господи прости! Пусть купец был выжига и златолюбец, ты сочтешь, Господи Христе, его грехи, но бо убивать нельзя, кто батюшке дал право распорядиться бытованием чужой души?..

И что же? Поехал на Афон, принял схиму, замаливал грехи. Тайные деяния свои держал в секрете, каялся аль нет, не вем, — полагаю, вряд ли, ибо монашество на крови не есть благочестие, но супротив того — дьявольская прелесть.

Дивно мне еще, што не принял он погибель через лукавство сатаны, да, знать, Богу было угодно, дабы род его искупал грехи родителя. Се по слову тому и сбылось, токмо сие позже совершилось, и пришлось мне, рабу Божию, сторицею оплатить долги отца.

Матушка моя, тем временем, погрязла в нищете, и по весне, аки скот, жевала запрошлую солому; много лет тащила она лямку горестей своих, и несчастия души пополам с болестями тела тянули жилы из ея. Но, моля Бога, держалась верою в Него, и Он не бросил, не оставил, а укреплял и подвигал к смирению и кротости.

Слушай, чадо, дальше, ибо не можно осмыслить несчастья века нашего кромешного, не достигнув понимания былых прегрешений. И за их надобно покаяться, надобно похоронить наших мертвецов и пуще — воздать должное пытавшим и, само собой, — пытаемым, се тогда и воссияет Царствие небесное…

И прошли лета и паки лета, и вернулся батюшка с Афона. Уж отмаливал он свои великие грехи, аль коснел без покаяния, аз, как и прежде сообщал, не вем, токмо возвернувшись, зачал он торговать привезенными с Афона вещицами. И были у его иконки, складеньки, крестики да ладанки и наипаче всего — афонская землица, коей смысл есмь — животворящее начало и нескончаемая святая благодать. И зело батюшка в сем деле преуспел, подсобрал деньжат кратким временем, зашил в мятую рогожку, да и схоронил за печкою в укрывище. Матушка радехонька: хлеба вдоволь, кашки — вдоволь, даже сахарцу в доме завелося, токмо то беда и горестное лихо, што леты длятся и проходят чередою, а чада, продолжателя семьи все нет. Аз чаю, то было искупительною мерой батюшке, погубителю живой души, и паче чаю, што Христова розга пребольно наказует! А уж родители мои аще восхотели чада, ибо кто ж на старости лет поднесет им в болести и жажде воды да хлеба край, кто станет тружаться древлих да убогих, кто помилосердует им в юдоли их плачевной?

И матушка моя давай молиться любимому святому, преподобному старцу Серафиму, уж она его вельми почитала, и обет дала: коли народится чадо, быть ему паломником и свершить в отрочестве вместе с матушкою пеший путь ко святым мощам в Дивеево.

И снова утекали лета и зачинались родителями чада, и все не можно было их зачать, бо истинно глаголано: Христова розга пребольно наказует!