Русский садизм

«Никифор Александрович, — сказал Борзых, — ты на рожи-то их глянь — какие же они петлюровцы, тем паче, что вот этот — еврейской национальности, а таких у Петлюры отродясь не водилось». — «И то правда, — отвечал Никифор Александрович, — тока у меня ему не слаще придется, чем даже у Петлюры. Я же его резать таперя буду, кто бы он ни был — петлюровец али белый гвардеец… Не люблю я жидовскую нацию, через их вся безобразия в У крайне. И напрасно ты, Борзых, возражаешь атаману, ты ж столичный хлыщ и не знаешь местности. Тута ежли в лавке человек, то еврей, и кто деньги в рост дает — еврей, а нонче глянь окрест: кто в продотрядах, да в ЧК, кто в ревкомах и в иной местной власти? А на самый верх взгляни! Мабуть, лишь Антонов-Овсеенко москаль. Да и тот, сука, дрочит на меня! Знаешь что, Борзых, кликни мне Юрка Тютюнника, он петлюровских знает, как облупленных. Впрочем, что тут дознаваться, кликни лучше Кухтенко, пущай поставит их к стене». — «Батько, зачем? — сказал Борзых, — что проку от их погибели? Определите их к какому-нибудь стоящему делу, а то дайте мне в подмогу летописи переписывать, чай, думаю, грамотные учителя-то?»

И он хитро нам подмигнул.

«И то, — сказал Никифор Александрович, — дайте жрать и самогону, а этих — мне в сотрапезники. Ежли перепьют меня — быть им живу».

Кликнули людей, нанесли всякой снеди, у нас с Маузером дух захватило, и я ему шепчу: «Левка, конец наш подходит, мы с голодухи его перепить никак не сможем…» — «Врешь, — отвечает Левка, — врешь…»

И начали мы пить. Никифор Александрович опрокинет стопку, и мы не отстаем. Опрокинет две подряд, и мы тем же мигом. Только он не ест почти, а мы налегаем на закуски: картошку, сало, огурцы соленые. Смотрю я на Маузера и думаю: проклинает тебя, знать, твой Бог сейчас. Да жить-то ой как хочется, и не только сало при таком раскладе стрескаешь. Но наблюдаем мы, как Никифор Александрович совеет потихоньку и уже не поспевает за нашими жадными ртами, и промежутки между стопками у него все длиннее, а речи с похвальбою уже, в общем-то, бессвязные, — напротив, все короче, и вот голова батько уже не держится на короткой жилистой шее и, подпираемая кулаками, все норовит скатиться в миску с огурцами, и глаза уже не видят нас, а мы еще ничего, молодчики, держимся еще, — такая в нас жажда жизни, и плещется самогон в сосудах наших колеблющихся тел уже где-то под самым горлом и вот-вот фонтанами вырвется наружу, навстречу нашему мучителю.

А Борзых глядит зорко, чтоб никто не пропускал, а сам не пьет, паскуда, он же приговор будет выносить…

И вот, наконец, падает батько вбок — с антикварного стула под крестьянский стол, и Борзых не успевает его поймать, падает атаман с деревянным стуком, видно, головой о пол ударился, да голове-то ничего, пол скорее проломился б. — и тут же захрапел.

«Виктория», — сказал Маузер и гортанно рыгнул, мучительно скривившись.

Мы с трудом встали из-за стола, поддерживая друг друга, побрели под водительством Борзых в отведенный нам сарай. Я рухнул на солому и, прежде чем окончательно выпасть из сознания, краем глаза успел увидеть, как, скорчившись в углу, трубным гласом ревет бедный Маузер, изрыгая все выпитое и съеденное. «А твой Бог все видел», — промелькнуло в моей мутной голове, и я умер на ближайшие сутки.

А потом, когда все прочухались, батько вновь позвал нас пред свои грозны очи и говорит: «Вы, я чаю, мыслите, что я вам сей миг дам хлеба на дорожку и отправлю восвояси? Ан нет, хлопцы, — снова будете со мной за свою жизню спорить, — хочу за мой давешний позор поквитаться. Возьмем завтра поутру оружию да пойдем к дувалу стрелять по меткам. Ежли перестреляете меня, — быть вам живу, ежели нет — значит, не судьба». И пошел, напевая песню про гарну дивчину.