Русское солнце

Козырев волновался: статус министра иностранных дел не позволял ему ломиться среди ночи в женский номер (Козырев всегда был очень осторожен), но о каких приличиях может идти речь, если решается судьба страны!

— Вот дверь, — горячился Козырев, — Вот тут — я! И вот так — сунул!

— Вы ежели… что суете, Андрей Владимирович… — советовал Коржаков, — надо сувать до упора. А если краешек торчит — кто-нибудь сбалует и дернет!

— Разрешите доложить, товарищ полковник? — Просвирин подошел к Коржакову. — Машинистка не здесь живет. Машинистка Оксана.

— Как не здесь? А здесь кто?

Коржаков грохнул по двери кулаком. Из-за неё вылезла лохматая голова старшего лейтенанта Тимофея, охранника Ельцина, отдыхавшего после ночного дежурства.

— Слушаю, товарищ полковник!

— У тебя на полу ниче не было? — нахмурился Коржаков.

— Никак нет, — испугался Тимофей. — Ничего недозволенного. Чисто у нас.

— А бумаги под дверью были?!

— Какие бумаги?

— Обычные листы, почерк похож на детский, — подсказал Козырев.

— Ну? — нахмурился Коржаков.

— Так точно, товарищ полковник! Валялось что-то.

— Где они?

— В туалете, — оторопел Тимофей. — В корзинке. Я думал — шалит кто…

— Хорошо не подтерся, — нахмурился Коржаков. — Тащи!

Мусорное ведро опрокинули на кровать. Черновик «Беловежского соглашения» был тут же найден среди бумажек с остатками дерьма.

— Эти, што ль?

— Они, — кивнул Тимофей.

— Спасибо, товарищ, — улыбнулся Козырев.

…Подписание договора было намечено на десять часов утра. В двенадцать — праздничный обед, в пять — пресс-конференция для журналистов, вызванных из Минска. В старом доме не было парадного зала. Торжественный акт подписания документов Шушкевич предложил провести в столовой. Офицеры охраны сдвинули столы, а белые скатерти заменили на протокольное зеленое сукно.

Стрелка часов катилась к десяти.

Перед подписанием Ельцин пригласил к себе Кравчука и Шушкевича — выпить по бокалу шампанского.

— Мы… много пока не будем, — сказал Кравчук. — А опосля — отметим!

Они чокнулись.

— Зачем ты Бурбулиса держишь? — начал разговор Кравчук.

— А шта… по Бурбулису? — не понял Ельцин.

— Гиена в сиропе — вот твой Бурбулис.

— Он противный, — кивнул Ельцин и отвернулся к окну. Было ясно, что говорить не о чем.

— Может, пойдем? — спросил Кравчук.

— Куда? — не понял Ельцин.

— Так подпишем уже…

— Подпишем… Сейчас пойдем…

Ельцин встал — и тут же опустился обратно в кресло. Ноги — не шли.

— Пойдем, Борис…

— С-час пойдем…

— Ты, Борис, как сумасшедший трамвай, — не выдержал Кравчук. — Што ты нервничаешь, — ты ж Президент! Сам робеешь, и от тебя всем робко… нельзя ж так!

Ельцин смотрел куда-то в окно, — а там, за окном, вдруг поднялась снежная пыль — с елки, видно, свалился сугроб.

— Надо… Бушу позвонить, — наконец выдавил он из себя. — Пусть одобрит, понимашь!

Часы пробили десять утра.

— А что… — мысль, — сразу согласился Кравчук.

— Зачем? — не понял Шушкевич.

— Разрешение треба, — пояснил Кравчук.

Погода хмурилась; может быть, поэтому комната, где находились президенты, напоминала гроб: потолок был декорирован красным деревом с крутыми откосами под крышей.

— Здесь когда-нибудь сорганизуют музей, — заулыбался Шушкевич. — Отсюда пошла новая жизнь…

— Ну, шта… позвоним?

— Сейчас десять, там… значит….

— Разница восемь часов, — сказал Ельцин. — Не надо спорить.

— Плюс или минус? — уточнил Шушкевич.

— Это — к Козыреву. Он знает, понимашь. Специалист.

Шушкевич выглянул в коридор:

— Козырев есть? Президент вызывает.

За дверью были все члены российской делегации.

— Слушаю, Борис Николаевич, — тихо сказал Козырев, слегка наклонив голову.

— Позвоните в С-ША, — Ельцин, кажется, обретал уверенность, — и… найдите мне Буша, — быстро! Я буду говорить.

— В Вашингтоне два часа ночи, Борис Николаевич…

— Разбудим, понимашь…

— Не, наседать не надо, — остановил Кравчук.

— Правильно, правильно, — поддержал Шушкевич. — Америка все-таки.

— Спросонья человек… Сбрехнет что-нибудь не то…

— Да? — Ельцин внимательно посмотрел на Кравчука.

— Ага, — сказал Кравчук. — Переждем. Пообедаем пока.

— Отменяем! — махнул рукой Ельцин. — Пусть спит.

Козырев вышел так же тихо, как и вошел, словно боялся кого-то спугнуть.

— Может, в домино… — как? — предложил Шушкевич. Тишина была очень тяжелой — пугающей.

— Состояние такое… будто внутри… у меня… все в говне, — медленно начал Ельцин. — Понимаешь, Леонид? И сердце в говне… и все… Хотя… — Ельцин помедлил, — объявим новый строй — воспрянут люди, ж-жизнь наладится…

— Любопытно, конечно, какой станет Россия, — тихо сказал Шушкевич, устраиваясь у окна.

— Коммунистов — не будет, — поднял голову Ельцин. — Обеш-шаю.

— А комсомол, Борис Николаевич?

— Ну-у… — в голосе Ельцина мелькнуло удивление, — шта… плохого, комсомол? Но иначе, я думаю, назовем, ш-шоб аллергии не было… Как, Леонид?

— А Ленина куда? — вдруг спросил Кравчук. — Идеологию — понятно… а Ленина? Нельзя сразу!

— Я Ленина не от-дам, — твердо выговорил Ельцин. (Когда Ельцин злился, он выговаривал слова очень твердо, по буквам.) — Кто нагадит на Ленина, понимашь, от меня получит!

— Чё тогда Дзержинского сломали? — удивился Кравчук.