Русское солнце

Врачи молчали. Это было ужасно.

«Переворот невозможен, — рассуждал Горбачев, — и убить не убьют, Ельцин не убийца, Ельцин садист, ему б меня… мордой об лавку, с размаха, чтоб зубы повылетали, чтоб кровь была…»

После Фороса, утром 24-го, Горбачев позвонил Ельцину: «Борис Николаевич, тебе присвоено звание Героя Советского Союза…»

— Еще чего, — огрызнулся Ельцин. — Подпишете — и это будет ваш последний Указ…

Так и сказал. Сблизиться не получилось: обещая дружбу, Горбачев мог обмануть кого угодно, но не Ельцина.

А водка? Горбачев знал, что если Ельцин пьет, он пьет по-черному.

Пьяный Ельцин мог принять любое решение.

Горбачев отлично помнил этот документ: весной, в конце апреля, Александр Яковлев принес ему подробную, страниц на двадцать, выписку из «истории болезни» Ельцина. Цикл запоя — до шести недель. Жуткая абстиненция. Резко слабеет воля, и в этом состоянии он легко поддается на любые уговоры.

И Яковлев, главное, хорош; подождал, пока Горбачев прочтет, и спрашивает:

— Что с этим делать-то?

— В газеты отдай! — разозлился Горбачев. — Что… — что… Хочешь, отдай пациенту…

И действительно: Яковлев поехал в Белый дом и отдал папку Ельцину.

А что здесь сделаешь, в самом деле?

«Убить… не убьют, — значит, будут играть с Конституцией. Но это ж смешно, в самом деле… я ж все вижу… да? А если… не вижу? Тогда? Нет, вижу. Вижу! Я не позволю превратить себя в английскую королеву… черта лысого! И ведь провернут, сволочи, все тихо, по-воровски, и тут же — мордой об лавку…»

Горбачев всегда, не только в мыслях, молча, но даже во сне ругался матом.

— Ничего-ничего… выдержим, — вдруг громко, вслух, сказал он самому себе.

Горбачев позвонил дежурному и приказал вызвать на утро маршала Шапошникова. Потом подумал и добавил:

— Вадим Бакатин тоже пусть придет.

6

Маршал был трус. Приказ явиться в Кремль застал его в самый неподходящий момент, но Земфира Николаевна, супруга министра обороны, не обиделась, потому что это все пустяки, а Кремль — это Кремль, ничего не поделаешь.

Шапошников был душа-человек. Он всегда открыто, широко улыбался, но инстинкт самосохранения был у Шапошникова самым главным инстинктом — он боялся всех, особенно собственных генералов.

Утром 23 августа, в тот самый момент, когда Шапошников, главком ВВС, собрал Главный штаб, чтобы (на всякий случай) выйти из партии, ему позвонил генерал армии Моисеев, первый заместитель неизвестно какого министра обороны (Язов с ночи был в Лефортово), передал, что Шапошникова вызывает Горбачев, и, прикрывая трубку ладонью, спросил:

— Это правда, что ты с билетом расстался?

— Так точно… — дрогнул Шапошников.

— Ну-ну… А вот я бы не торопился, — бросил Моисеев и положил трубку.

В кабинете Горбачева были Ельцин, Бурбулис и два-три человека, которых Шапошников не знал.

— Доложите, что вы делали 19 — 22 августа, — сухо приказал Горбачев.

Шапошников заявил, что он сразу же возненавидел ГКЧП и был готов разбомбить к чертовой матери Кремль, если начнется штурм Белого дома.

Ответ понравился.

— Из партии вышли? — спросил Горбачев.

Шапошников смутился, но отступить было некуда:

— Принял… такое решение.

Горбачев посмотрел на Ельцина:

— Что будем делать, Борис Николаевич?

— Назначить министром обороны! — сказал Ельцин.

Главный военный летчик Советского Союза чуть не упал.

— Приступайте к своим обязанностям, — приказал Горбачев. — Вам присвоено воинское звание маршала авиации.

Выйдя из кабинета, Шапошников наткнулся на Моисеева. Лицо нового министра обороны было как взорвавшаяся плодоовощная база.

— Аг-га, — скрипнул Моисеев. — Говорил тебе, с партией не торопись!

Через несколько минут Горбачев своим Указом отправит Моисеева на пенсию.

На самом деле Евгений Иванович Шапошников был не глупым человеком, отнюдь. С годами он все чаще и чаще задумывался над интересным парадоксом: в России так трудно получить генеральские звезды и тем более власть, что потом, когда эта власть уже есть, все, абсолютно все, усилия тратятся только на то, чтобы эту власть сохранить. Иными словами, честно работать — уже невозможно. Любой журналист, который зарабатывает, подлюга, на твоих же пресс-конференциях, сильнее, чем ты, министр обороны. Это не он боится говорить с тобой, а ты с ним, потому что тебя, министра обороны Советского Союза, за одно неосторожное слово, которое он — будьте спокойны! — тут же выкатит в газеты, могут выкинуть не то что из армии… из жизни, а ему, гаду, — хоть бы хны! Ему не грозит отставка, нет; тебя, может быть, последнего боевого маршала в Европе, можно уничтожить, как козявку, а он будет только смеяться; у тебя власть, а у этой мелюзги сила — вон как!..