Рылеев

Следует отметить только, что и сам Рылеев, и рецензенты так и не пришли к единому определению этого жанра. Публикуя «Курбского», Рылеев назвал его элегией; некоторые другие произведения, вошедшие потом в сборник «Думы», он печатал вовсе без указания на жанр. Александр Бестужев то уподоблял жанр дум «гимнам историческим», то указывал, что «думу поместить должно в разряд чистой романтической поэзии» и что «она составляет середину между героидою и гимном». Петр Вяземский считал, что думы «по содержанию своему» «относятся к роду повествовательному, а по формам своим — к лирическому»^{436}. Авторы рецензий активно спорили и об истоках этого жанра: заимствовал ли его Рылеев из польской поэзии или из устного народного творчества, малороссийского или русского.

Однако ближе всех к пониманию жанра дум подошел Булгарин. Рецензируя вышедший в январе 1825 года сборник, он отмечал: «Это рассказ происшествия, блистательного подвига или несчастного случая в отечестве: весь пиитический вымысел заключался в уподоблениях»^{437}. И действительно, главный смысл каждой из дум вовсе не в описании того или иного исторического факта — они были всем известны и без Рылеева. Главным было уподобление героев и событий прошедших эпох героям и событиям 1820-х годов. Секрет столь мощного воздействия «Дум» на читателя — при том, что в литературном отношении они достаточно слабы, — именно в их злободневности. И с этой точки зрения жанр дум — не столько литературный, сколько публицистический: они во многом заменяли современникам злободневные газетные статьи.

^{Первое издание поэтического сборника «Думы». 1825 г.} 

Публицистичность этого жанра хорошо видна при анализе «Царевича Алексея Петровича в Рожествене». Дума эта — в связи с особой актуальностью — тоже не увидела печати:

Страшно воет лес дремучий, Ветр в ущелиях свистит. И украдкой из-за тучи Месяц в Оредеж глядит.Там разбросаны жилища

Угнетенной нищеты, Здесь стоят средь красоты Деревенского кладбища Деревянные кресты.Между гор, как под навесом, Волны светлые бегут И вослед себе ведут Берега, поросши лесом.Кто ж сидит на черном пне И, вокруг глядя со страхом,

В полуночной тишине Тихо шепчется с монахом: «Я готов, отец святой, Но ведь царь — родитель мой…»«Не лжеумствуй своенравно! (Слышен голос старика.) Гибель церкви православнойВижу я издалека…Видишь сам, — уж всё презренно:Предков нравы и права,

И обычай их священный,И родимая Москва!Ждет спасенья наша вераОт тебя, младый герой; Иль не зришь себе примера:Мать твоя перед тобой.Всё царица в жертву БогуРавнодушно принеслаИ блестящему чертогуМрачну келью предпочла.

В рай иль в ад тебе дорога…Сын мой! Слушай чернеца:Иль отца забудь для Бога,Или Бога для отца!»Смолк монах. Царевич юный С пня поднялся, говоря: «Так и быть! Сберу перуны На отца и на царя!..»^{438}

Об обстоятельствах и времени написания этой думы известно немногое. Рылеев, планируя издать сборник «Думы», в 1822-м — начале 1823 года дважды составлял списки произведений, которые планировал туда поместить, — но ни в одном из них «Царевича Алексея» не было^{439}. Ю. Г. Оксман в 1934 году утверждал, что «дума эта, не отмеченная ни в основном, ни в дополнительном перечне дум Рылеева, написана, вероятно, уже после составления обоих списков, т. е. в первой половине 1823 г. Подтверждает эту датировку и конструктивная близость “Царевича Алексея в Рожествене” к одной из последних дум Рылеева — “Петру Великому в Острогожске”». В 1956 году исследователь стал утверждать, что «дата думы — вторая половина 1822 г.». На чем он основывался, изменяя датировку, неизвестно. Л. Г. Фризман, составитель академического издания «Дум», считает, что эта дума написана «не ранее 1823 г., т. к. не вошла во второй список». В 1987 году С. А. Фомичев, не датируя думу в целом, отметил: «В оредежском пейзаже, открывавшем думу, отразились реальные впечатления от поездки в первых числах сентября 1824 г. в Батово (вместе с А. А. Бестужевым)»^{440}.