Рыцарь в черном плаще

— Может быть, но это вас не касается! Идите и доложите немедля!

— Иду, иду! — проворчал швейцар, медленно поднимаясь по лестнице.

Лакей вернулся к карете. Прошло довольно много времени, потом послышались громкие голоса и смех. Дверь передней с шумом открылась, и молодой человек, одетый чрезвычайно модно, смеясь, спустился с лестницы. На вид ему было лет двадцать пять. Он щеголял в сером сюртуке с розовой отделкой, бархатных панталонах, в розовом атласном, расшитом серебром жилете и треугольной шляпе с золотой тесьмой. Пуговицы на сюртуке и жилете, пряжки на подвязках и на башмаках, цепочка часов были серебряными с бриллиантами и рубинами. На безымянном пальце левой руки молодого человека сверкал великолепный перстень: рубин в россыпи бриллиантов, в правой руке он держал табакерку, также украшенную бриллиантами и рубинами.

Спустившись с последней ступени, молодой человек наклонил голову на правое плечо, а правую руку засунул в карман панталон.

— Право, любезный граф, — говорил он не оборачиваясь, — вы самый удивительный, самый блестящий, самый фантастический человек, какого я когда-либо встречал. Если вы захотите, то через неделю сделаетесь предметом восторга и обожания всего двора…

Сказав эти слова, он обернулся. В двух шагах от него к парадной двери особняка шел другой мужчина. Это был человек среднего возраста, бесподобно сложенный, с благородной осанкой и выглядевший лет на тридцать. Лицо у него было остроумное, выразительное, подвижное и очень смуглое, как у араба, брови черные и очень густые, глаза блестящие, взгляд проницательный. Костюм его был из коричневого бархата с темно-зеленым атласным жилетом без вышивки. Но если относительно фасона и недостатка украшений этот костюм был прост, то пошит он был безукоризненно и с большим вкусом. Его единственным украшением были пуговицы и пряжки из бриллиантов необыкновенной величины.

Лакей, ждавший своего господина, бросился к карете и открыл дверцу.

— Садитесь же, милый граф, — сказал молодой щеголь, пропуская спутника.

Оба сели в карету. Слуга с непокрытой головой почтительно ожидал приказаний.

— В таверну «Царь Соломон»! — крикнул щеголь. Дверца закрылась, и карета покатила вслед за парой великолепных нормандских лошадей. Некоторое время молчание царило внутри кареты. Вдруг тот, кто сел первым и занял правое, почетное место, обернулся к щеголю с бриллиантовыми и рубиновыми пуговицами:

— Хохлатый Петух! — сказал он шепотом, но тоном необычайно твердым. — Сегодня вечером мы выйдем на новый путь!

— Начальник! — отвечал молодой человек. — Вы удостоили меня вашим доверием — я оправдаю его.

— Ты знаешь половину моих тайн.

— А моя преданность принадлежит вам без остатка.

— Я верю.

XXIV

Таверна «Царь Соломон»

То, что сегодня называется ресторанами, в старину звали тавернами, и самой знаменитой была таверна «Царь Соломон». Тридцать лет за ее столами веселились принцы крови, вельможи и банкиры. Она занимала большой дом на улице Шостри, на углу улицы Тиршан.

Была половина седьмого, яркий свет освещал таверну изнутри. Внизу располагались лавка, кухня и сад с аккуратно подстриженными деревьями. На первом этаже находились обширные залы для больших обедов, на втором — отдельные номера.

В комнате № 7 на столе стояли четыре прибора. Два канделябра на камине и два других на столе освещали комнату. Хоть на столе и было четыре прибора, в комнате находились только две особы — мужчина и женщина. Женщина высокая, в ярком наряде, с бесстыдным взглядом, с развязными манерами была той самой особой, которую мы видели у Петушиного Рыцаря и которую публика звала просто Бриссо. Она сидела у камина в большом кресле и грелась у огня. На камине стояли графин и стаканы, наполовину наполненные.

Мужчина, сидевший или, скорее, полулежавший на кресле, был высок и худощав; лицо у него было утомленное, губы полные, глаза круглые и маленькие. Этот человек выглядел потрепанным, пресыщенным и хитрым, его некогда щегольский костюм дворянина был грязным и засаленным. Протянув одну ногу к огню, а другую положив на стул, он держал в руке стакан, в котором было содержимое одной из трех бутылок, стоявших на столе.

— Отрада моего сердца, любовь моего прошлого и прошлое моей любви, — сказал он, — ты не ожидала, что будешь сегодня ужинать со мной?

— Я думала, что ты так осажден твоими кредиторами, — отвечала Бриссо, — что не осмеливаешься выходить из дому.

— Ошиблась, моя красавица! Кстати, если я тебе говорю «ты», не слишком этим гордись: я имею привычку говорить «ты» всем, с кем ужинаю.

— Значит, ты должен говорить «ты» всему Парижу.

— Я могу быть с тобой на «ты», а вот почему ты ко мне обращаешься подобным образом? Ведь у меня дворянская кровь в жилах.

— Да, но, когда тебя прижимают и ты нуждаешься в десяти луидорах, ты рад, чтобы я говорила тебе «ты», только бы дала взаймы.

— А когда тебе нужно ткнуть шпагой кого-нибудь, вспомни, кто тебя выручает? Разве я не всегда к твоим услугам? Если я тебе даю взаймы мою ловкость и мое мужество, то и ты можешь давать мне взаймы деньги.