Рыцари моря

Как все меняется с течением лет! Он, юный гессенский крестьянин, бежал из дома под знамена нового пророка, отважного священника Томаса Мюнцера. Штрекенбах, поднявшийся от земли, от черного отупляющего труда, не все понимал в учении своего вождя, но дрался он за главное – за то, чтобы не было над ним господ и князей, чтобы белые ручки познали плуг, познали серп, за то, чтобы не было над ним и вне его Бога, а был бы Бог в нем самом – куда еще ближе! Немногим моложе Томаса Мюнцера, Штрекенбах видел в крестьянском вожде едва ли не старика, отца народа – так мудр и уважаем был Мюнцер. И когда вождь говорил, речи его захватывали толпу и увлекали за собой – в радужный мир прекрасного будущего. Вместе с Мюнцером об обществе равноправия и справедливости мечтали даже столетние старики, и вслед за тем все, кто мог держать оружие, шли на смерть за чудесную мечту. А сейчас разве кто пойдет на смерть даже за собственные клятвы?.. Юный Штрекенбах не отходил от своего кумира и видел каждое движение в его лице, и ловил каждое его слово, и вся Германия уже представлялась ему свободной от господ, в разуме его, не перегруженном образованием, будущая Германия преображалась в сказочное солнце, излучающее справедливость, она становилась открытым домом для всех несчастных, угнетенных, бедных, обманутых людей, какие, приходя к ней, обретали в ней силу и несли дальше, по всему белому свету знамя свободы. «Слово Господне да пребудет в вечности!…» О, юность! О, мечты! Все казалось так просто: тряхни богача, развали монастырь, пристрели господских собак, бегущих по пшеничному полю, – и вот уже не за горами всеобщее благоденствие. И не жалели! Крушили рыцарские замки и монастыри; и богачам и их собакам готовили одинаковую участь. Истязали и грабили, упивались и объедались, на белоснежных простынях насиловали господских дочек. Ох, торопили равноправие! Награбленное тащили но домам, по землям; отдыхали от ратных трудов. А потом, поизносившись, вновь сбивались в отряды и искали, где реет знамя Мюнцера. Читали по слогам: «Слово Господне да пребудет в вечности!…» Слушали вождя. Иной раз тщились понять его высокие речи. А как понимали, так и действовали, и часто бывало – действовали не так, не по-человечески, не по-божески, вразнобой, то торопясь, то запаздывая, то теряя друг друга, то друг с другом враждуя; забывая про убеждения и высокие идеи, гонялись за барахлом, поддавались на господские хитрости, нередко не имели согласия в требованиях, нередко требовали и не были последовательными. Оттого ловкие княжьи псы все сильнее терзали крестьянское стадо. Разделяли и властвовали; напирали, напирали, обманывали, обещая уступки, а под покровом темноты вонзали в спину нож; сталкивали лбами, мытьем да катаньем добивались своего; и если не удавалось победить крестьян в открытом бою, то не гнушались предательством. И в битве под Франкенхаузеном крестьянские войска были окончательно разбиты и, рассеянные, бежали к городу. Юного Штрекенбаха спас от смерти старинный рыцарский шлем. Княжеский ландскнехт не сумел прорубить его, а только смял. Однако и после этого удара Штрекенбах полдня провалялся без чувств среди трупов, и на всю жизнь осталась в темени у него глубокая вмятина… Король нищих, наклонив голову, показал эту вмятину своим гостям. Потом он извлек из-под трона серебряный ларчик, поста-вил его на стол и раскрыл. Ларчик оказался на две трети заполненным буро-рыжей землей. Иоахим Штрекенбах рассказал, что взял эту землю возле плахи в первую же ночь после казни вождя, – тогда она была еще влажной от мюнцеровой крови. И это все, что у него осталось от великого человека; а от великой идеи у него осталось лишь ее жалкое воплощение – Орден эрариев – общество бесправных, равных в своем бесправии, общество нищих, равных в своей нищете, общество несчастных, равных в своем несчастии. Так много общего у этих людей!…

– Как видно, папочка, тот ландскнехт крепко зашиб тебе голову, – вставил Йоли. – Оттого и Орден твой вышел со вмятиной – по образу творца.

Но Штрекенбах пропустил эти слова мимо ушей.

– Вот человечество! – он обвел рукой зал со спящими нищими. – Такое оно есть! Как в пригоршне земли отражается целое поле. В юности я проливал кровь за то, чтобы равенство стало счастьем. Но равны ли эти люди в своих несчастьях, бесправии, нищете?.. Мое человечество – горсть семян. Все, как будто, одинаковы; но брось их в почву и увидишь, что прорастут они по-разному: одни выше, другие ниже, третьи не прорастут вовсе или зачахнут, угнетенные собратьями. Я по-прежнему верю, что в равенстве может быть счастье, но я давно потерял веру, что возможно само равенство… Пока жив, пекусь об орденской казне, чтобы каждому семени дать почву, дать солнце. А когда меня не станет, кто это будет делать?

Прим карлик сказал: