Рыцари моря

Фареркомпания и Бернхард Бюргер проявили заботу, прислав на «Юстус» питьевую воду и продовольствие. К вечеру этого же дня подвезли грузы для Нарвы: кожи, тюки с очищенной шерстью, штуки прекрасного сукна для верхней одежды, небольшие ларцы с украшениями из янтаря. Книготорговец доставил бочку с книгами, а от себя приложил Geschenk[28] – Историю Геродота в переводе Бонера. Эрарии, с которыми была оговорена плата за наем, очень скоро оставили свою спесь и работали так же споро, как и россияне. И погрузка шла без задержки повозок, так что возчикам даже некогда было размяться.

Когда уже начало потихоньку смеркаться, к трапу «Юстуса» явился кнехт из «Танцующего Дика» и сказал Месяцу, что господин Клюге очень просит его прийти. Месяц ответил, что придет, как только закончится погрузка. Но кнехт настаивал, едва не тянул за рукав, и деваться от него было некуда. Оставив распоряжаться у блока кормчего Копейку, Месяц сошел на пристань.

Трактирщик встретил его едва ли не с распростертыми объятиями, но не спешил говорить, зачем так внезапно позвал к себе. И за стол не усадил, а повел наверх, в комнаты. Поднимаясь по лестнице впереди Месяца,

Манфред Клюге поделился с ним новой своей мыслью – что, пожалуй, только молодости свойственен такой образ жизни, – прожить в городе от силы три дня, однако успеть за это время везде побывать, кое-где нашуметь, со многими сойтись накоротке, кому-то перейти дорогу, кому-то понравиться, а еще – подраться, кое-чему научиться, стать известным, влюбиться, потратить уйму денег и за всем этим суметь ладно устроить свои дела. Если загибать пальцы, то не хватит пальцев. Месяц удивился: неужели это все про него, и неужели прошли только три дня…

После короткого негромкого стука Клюге отворил массивную дверь. Они вошли в просторную, небогато обставленную комнату во втором этаже. У высокого стрельчатого окна с видом на Траве их ожидала Ульрике… Это было столь неожиданно, что Месяц так и остался стоять у входа, едва прикрыв за собой дверь.

– Вот, госпожа, – сказал Клюге, – я исполнил то, о чем вы просили, я разыскал сего доброго человека. Угодно ли вам теперь остаться с ним наедине?

Ульрике кивнула, и во взгляде ее в этот миг мелькнуло смущение.

Месяц спохватился, что все еще стоит у двери, и прошел на середину комнаты. Месяц увидел, что на красивое лицо Ульрике как будто легли розовые лучи заходящего солнца, и в нежных бликах заблестели ее глаза. Однако на улице было по-прежнему ненастно, быстро темнело; в окно порывами ударял ветер.

Трактирщик предложил зажечь свечи. Но Ульрике сказала, что не нужно, и тогда Клюге, слегка поклонившись ей, удалился.

Даже в наступившей полутьме было видно, что щеки девушки еще как будто во власти солнца. Ульрике смотрела и молчала, дышала взволнованно и старалась

скрыть волнение. Она была прекрасна, она была тоненькой свечой у окна. За окном царило ненастье, здесь же царила она. Огонек ее трепетал. От этого трепета тепло разливалось по телу Месяца. А там, за окном, было холодно. Свеча светила ему. Только ему и никому больше!… А там, за окном, был ветер, он метался по улочкам, он свистел в трубах и скрипел старыми флюгерами. Дыхание Ульрике было совсем рядом. Вот он ощутил его губами, и оно стало его дыханием. Он закрыл глаза, но свет, что возник внутри него, ослеплял его. Он не видел себя со стороны. Две свечи горели в ненастье. Манфред Клюге ушел, а свечи разгорелись сами. Склонившись друг к другу, слились огоньки.

– О, господин Иоганн!…

Далеко-далеко было черное небо, где-то, невидимый, рокотал морской прибой, ветер расшибался о горы; стояла вечная ночь. А Ульрике была над всем этим, и все это было в ней. Месяц слышал, как трещали поленья в камине, а голос женщины, самой близкой ему, самой родной, пел колыбельную. Мерцали звезды. Две птицы, две души, нашедшие друг друга в непроглядной темени, в шуме, в ветре, в хаосе, летели рядом, крыло в крыло. Глаза ее, каких прекрасней он не видел, были ему как путь, – серебряная нить от земли в поднебесье, под сердце Господу. Что может быть выше!…

Они держались за руки, невесомые, они парили в вышине, в неоглядном просторе. А под ногами у них был весь мир, и весь свет, и вся тьма, и земля, колыбель их, и земная юдоль, с болью, терниями, печалями, с тяжестью во плоти, и земля, прах принимающая. И все, что было ниже их, то было смертно, то было «суетой и томлением сердца»; а все, что виделось выше, то было вечно и наполнено единственным смыслом – любовью. То был сам Бог. И Он был в них и повсюду. Он держалих у Себя на ладони и любовался ими и любил их. И они сейчас любили все и всех, ибо сами стали богами и держали в своих ладонях многих, кто был до них, и кто будет после, и кто страждет любви теперь…