Рыжая Соня и ловцы душ

Потрму что только он один действительно понял, в чем дело.

Йонджун подошел к молодому человеку.

— Встань, мой мальчик.

— Нет,— сказал он,— отец мой, убей меня. Все кончено.

— Неправда. Эго лишь начало. Не помышляй о смерти; тебе предстоит научиться жить заново, Кейнкорт.

— Как ты назвал меня?!

— Иная жизнь — иное имя, мальчик. Ибо ты — прежний — умер в день сей; и отныне новая жизнь зовет тебя.

Но он не хотел этой новой жизни, однако и впрямь чувствовал себя теперь беспомощнее младенца, едва появившегося на свет.

Но едва ли младенец способен явиться в мир с таким зарядом ненависти и обиды, что рвали на части его душу. Черной ненависти и горькой обиды, выросших на месте вырванной с корнем любви.

Время лечит, и никакая боль не бывает вечной; поначалу острая, точно лезвие клинка, перехватывающая дыхание, подобно порыву ледяного ветра, ударившего в лицо, она постепенно притупляется и делается привычной. Такою, с которой все-таки можно сделать еще один шаг. Потом еще...

Так говорил Йонджун, Верховный Жрец храма Рыси, во второй раз заменивший Кейнкорту отца. В первый раз — тогда, когда подобрал его, бездыханного, на мокрых камнях восточного побережья Вилайета и принес в храм, а после выходил и поставил на ноги; и теперь — когда Кейнкорт сделался человеком без кожи, когда у него болит каждый нерв и разум отказывается вместить всю степень отчаяния.

Да, так говорил Верховный Жрец, но Кейнкорт ему не верил.

— Труднее всего пережить со своей бедой первую ночь. Но я тебя не оставлю. Во вторую ночь станет легче.

Да, Кейнкорт не верил названому отцу и думал о том, что, сколько бы ни минуло ночей, ему легче стать не может.

Но он был юным, здоровым, слава богам, и сильным настолько, чтобы все-таки пережить смерть Эйдана, сына Келемета и Сиэри,— как прежде пережил их собственную, как пережил множество тех, кто был ему дорог; он никогда не ведал слез, которые, не проливаясь, жгли его сердце, точно расплавленный свинец; но теперь и те немногие капли прохладной влаги любви тоже испарились в пламени вечной ненависти, и Кейнкорт, заново рожденный, сделался тем, кем стал— непримиримым и несгибаемым, словно высеченным из гранитной скалы; и даже Йонджун отводил теперь взгляд, встречаясь с пылающим взором этого человека, чьи глаза были как два разящих беспощадных клинка.

* * *

...Но ведь он научился не думать о том дне!.. Кейнкорт попытался взять себя в руки, однако тщетно: воспоминания уже целиком захлестнули его, увлекая за собою все дальше, еще на годы и годы назад, туда, где его жизнь сделала свой первый крутой поворот.

* * *

Они ворвались в дом на рассвете и застали семью Келемета врасплох. Уже понимая, что это конец, Келемет заставил жену разжать руки, судорожно обнимающие младшего сына.

— Отпусти его, Сиэри! Беги, Эйдан, беги прочь из Салафры, быстрее! Мы сумеем их задержать!

— Отец, я не могу, я буду защищать наш дом вместе с тобой,— закричал Эйдан,— я тоже воин!

— Да... ты воин, это правда.— Келемет сжал его плечи руками и посмотрел в глаза.— Но иногда сила бойца в том, чтобы суметь сохранить свою жизнь. Ты нужен Гиркании... Ты доберешься туда любой ценой... Разыщи Верховного Жреца храма Матери Рыси — запомни, его имя Йонджун... он знает о тебе и ждет. Повинуйся ему, как мне, теперь он — твой отец... Иди же, мой мальчик, торопись, спасайся! Вниз, через подземный ход — он узкий, но ты сумеешь выбраться...

Келемет обнажил меч, дабы принять этот последний в своей жизни бой, и верная Сиэри, его зеленоглазая супруга-ванирка, встала с ним рядом, плечом к плечу, и встал рядом старший сын, двадцатилетний Хункар, готовый разделить их участь.

Они дорого продали свои жизни. Им необходимо было выстоять до тех пор, пока Эйдан не уйдет достаточно далеко. И пятнадцать вражеских трупов легли возле ног этих троих людей, мужчины, женщины и юноши, прежде, чем упал, обливаясь кровью, Келемет, еще успев увидеть, как за мгновение до этого вражеский меч вонзился в тело Сиэри и острие пронзило ее насквозь... Он еще хотел что-то крикнуть, но были ли то слова проклятия аквилонцам, или последнее благословение Эйдану, или прощание с женой, не узнал никто, потому что вместо слов поток крови хлынул из его горла... И иссиня-черные глаза Келемета навсегда утратили способность видеть солнечный свет...

* * *

...И иссиня-черные глаза его сына Эйдана в этот же миг заново увидели свет мерцающей на ночном небосводе россыпи звезд. Мальчик, вздрагивая от напряжения и страха, подтянулся на руках и выбрался из подземного хода, по которому ему пришлось ползти, чтобы добраться до пещер. Ему хотелось только одного — лечь и вытянуться, с шумом выталкивая воздух из горящих легких, но он знал, что этого делать нельзя. Еще до рассвета он должен уйти как можно дальше, он должен, потому что так сказал Келемет, а воля отца всегда была для него законом. Тем более последняя воля — в глубине души Эйдан это знал, хотя и не мог, пока еще не мог, принять эту невыносимую мысль.

— Соня,— жалобно всхлипнул он, когда, пошатываясь, встал на ноги,— сестренка, где ты?!