Рыжеволосая девушка

— Хорошего мало, — сказал он. — Раутер не скупится на угрозы. «Служба безопасности» устраивает облавы, каких еще не бывало… Всех мужчин от шестнадцати до пятидесяти лет принуждают строить укрепления вдоль рек.

— Наших мужчин? — спросила я. — Вдоль наших рек?

— А как же иначе? Немцы хотят, очевидно, превратить Голландию в крепость. И нам придется помогать им, чтобы защитить их от наших братьев.

— И им это удастся?.. — спросила я со страхом.

— Половина набранных ими людей ночью удерет, — ответил доктор. — Точно гак же, как те, которых в свое время немцы вербовали и похищали для постройки аэродромов…

— А кому не удалось уйти, тот саботирует, — сказала я.

— Вероятно, — сказал он. — Во всяком случае, негодяям теперь приходится здесь туго наконец-то… Они уже экономят газ — он подается только в определенные часы. А с сегодняшнего дня уменьшен хлебный рацион. Как будто он был слишком велик!

Я торопилась выздороветь. Мои раны, однако, и знать не хотели, что я тороплюсь; они потребовали нормального срока. Иногда я пробовала после ухода медицинской сестры, которая помогала доктору Мартину, встать возле своей кровати, но противная слабость немедленно валила меня с ног. Я проклинала свою беспомощность и терзалась от нетерпения. Ан и Тинка принесли мне книги — Шолохова, Джека Лондона и Бена Травена, но я была слишком возбуждена, чтобы как следует прочитать их.

Я заплакала от сознания своего бессилия, услыхав, что людей, которых забрали по приказу Раутера, отправят не на голландские реки, а гораздо дальше — их попросту, как рабов, отошлют в немецкие трудовые лагеря, для того чтобы последние немцы, находящиеся в расположении властей, могли поспешить с ружьем на фронт.

— Неужели нельзя задержать поезда? — спросила я Руланта, который сообщил мне эти новости и с растерянным, несчастным лицом смотрел, как я горько плакала. — Где же наконец англичане? Разве не могут Внутренние войска Сопротивления взорвать мосты?

— Ты не представляешь себе, до какой степени озверения дошли немцы, — сказал наконец Рулант. — Они расстреливают людей по пустякам. Они похищают велосипеды, вырывая их прямо из рук… Они навезли отовсюду учеников старших классов… И тоже для своих трудовых лагерей.

— А я лежу тут… — сказала я. — В то время как я стрелять должна… Стрелять!

Рулант пытался успокоить меня — Ну потерпи немножко… Сами немцы не верят больше ни во что, кроме своего поражения.

— Но сколько же зла они все еще причиняют нам каждый день! — воскликнула я. — Господи боже, да во всей Европе вскоре не хватит для них трибуналов!..

Когда я впервые, волоча ноги, прошлась с палкой по комнате, пришло известие о парашютном десанте, сброшенном в расположении немецких войск возле Арнема, вдоль рек Лек и Рейн. Союзные войска прорвались к Неймегену. Город освободили, но он был наполовину разрушен, как гласило сообщение. Вскоре голландцы, живущие севернее этих рек, еще раз утерли нос распоясавшимся оккупантам: оставили работу железнодорожники, бросив на произвол судьбы станции подвижные составы. Поезда остановились. Перевозки были прекращены.

Я бродила с палкой по дому. Иногда доктор Мартин уделял мне время, иногда приходили товарищи. Вести из внешнего мира представляли собою странную смесь хорошего и плохого: положение в Голландии было скверное, все запасы иссякли, уголь вышел, газ разрешалось жечь только вечером, нормы электричества снизили наполовину. Однако даже скверное положение можно было только приветствовать: оно таило в себе надежды… оно являлось залогом скорого крушения Германии. Чем хуже для них, тем лучше для нас.

Англичане бомбардировали города вдоль немецкой границы, а канадцы и голландцы занимались очищением от немцев Зеландии. Немцы, насколько я могла судить по карте, засели в безнадежно маленьком уголке территории. Но то был уголок приморский, годный для высадки, в случае крайней надобности он мог служить для них военной базой; они не хотели отказываться от этого куска земли. Они хотели лишь одного: в своем падении увлечь и нас.

Снова начали они взрывать на воздух заводы и дома в Эймейдене и Фелзене. В мое тайное убежище доносился варварский гул взрывов. Растянувшись на постели, сжав кулаки, я думала о Хюго, который побледнел от ярости и негодования, когда в Эймейдене в первый раз загрохотали взрывы. С тех пор прошло более года.

Но немцы не довольствуются Эймейденом. Они точно обезумели. Иногда, слушая сообщения, я чувствовала, что мстительная ненависть фашистов окутывает нас словно густым туманом.

Через две недели после Эймейдена немцы взорвали портовое оборудование в Амстердаме. Я пыталась себе представить, как это выглядит: гавань вся в обломках, опустевшая, тут и там торчат сломанные железные стропила — безлюдная, обесчещенная земля. При мысли об Амстердаме или Эймейдене я всегда представляла себе водное пространство, в котором носились взад-вперед многочисленные буксирчики, неторопливо ложились на курс океанские пароходы, где пыхтели невозмутимые паромы, где клубами валил дым, раздавался звон металла, — там царила жизнь.