Рыжеволосая девушка

Вечера в ложбине между дюнами были тихие, там рано темнело, и мне было ужасно скучно. Я сказала, что, пожалуй, съезжу домой, привезу книг. Карлин всегда штопала или вязала что-то; меня же такие вещи не соблазняли. Хюго и Ян сидели, склонившись над шашками. В положенное время мы слушали английское радио. Еще до десяти часов вечера все укладывались в постель, так что времени для сна было более чем достаточно. И я много думала. Думала о повороте, который произошел в моей жизни. О том, что я вступила на новый путь, выбранный мною совершенно сознательно, причем я еще не знала, сумею ли я достичь той цели, ради которой порвала отношения с близкими мне людьми— с родителями и товарищами из Гарлема. Впрочем, Флоор одобрил мои шаги — а ведь он член партии, часть ее. Я знала, что ничего уже больше не стану предпринимать помимо партии, хотя порой и забывала о ее тайном, безмолвном присутствии. Но партия моя все же существовала, партия стояла на посту. Она существовала в стране, где мы жили под гнетом оккупации. Находившиеся на нелегальном положении руководители партии ездили на велосипедах по лесным тропинкам в Гелдерланде и Утрехте, поддерживая контакт с конспиративными квартирами, направляя своих посланцев из одного большого города в другой. Подпольное руководство партии находило возможность собираться в самых невероятных местах: в сторожке у моста на Фехте, в домике сельского рабочего возле Старого Эйсела, в вилле в Оостербееке… Руководство было окружено преданными людьми, и мы часто забывали даже, что оно существует, что оно наблюдает за нами, что оно издали указывает нам путь, воодушевляет нас, взывая к нашей находчивости, нашей изобретательности, нашей смелости…

Я тоже была частью партии, точно так же как партия была частью Голландии, где каждый честный человек питал отвращение к немцам; где один писал статьи в нелегальные газеты, другой печатал их на ротаторе, третий распространял их; где безыменные поэты писали стихи, которые ходили среди людей, внушая им надежду или усиливая их ненависть к врагу. Каждый боролся по-своему. Тысячи жителей прятали у себя патриотов, иногда даже и не одного. Подпольщикам давали деньги, снабжали продовольственными талонами, поддельными документами. Борец сопротивления мог зайти чуть ли не в любой дом, и ему оказывали помощь. Мы были нитями огромной живой ткани, имя которой Родина. Это чувствовалось во всем. Я прислушивалась к налетам английских воздушных эскадрилий, которые с каждой неделей, казалось, увеличивались в объеме и мощности; эти эскадрильи появлялись то тут, то там — даже при ярком свете дня, словно в насмешку над заикающимися немецкими зенитками… Все вокруг стремилось уничтожить врагов человечества, нанося им удар за ударом. Красные полки Советского Союза наступали, изгоняя фашистов из Крыма; радио сообщало о геройских подвигах партизан под Одессой — было ясно, что весной фашисты будут вынуждены оставить также и Одессу… В эти тихие вечера я рисовала себе все это так ясно, как будто передо мной висела развернутая карта Европы; все оживало на этой карте: горели и дымились города, выступали в боевом порядке войска, гремели артиллерийские залпы русских партизан — моих товарищей, — очищая русскую землю от фашистов в форме и без формы, от захватчиков обширных черноземных полей Украины; разбойники рассчитывали, что земли эти будут легкой добычей голландских предателей, которые учредили «Восточную компанию» и поэтому торжественно именовали себя «восточными крестьянами». Теперь им приходится быстро сворачивать палатки. Эта дутая «Восточная компания» должна была воплотить в себе идеал определенного сорта авантюристов и стяжателей. Поздно, слишком поздно, думала я. Мир будет переделан и очищен в нашем, антифашистском горниле. И я сама, какой бы маленькой и незначительной я ни была — бывшая студентка-юристка Ханна С., девушка из Голландии, — я тоже должна очищать землю на своем маленьком участке — везде, куда только достанет огонь моего револьвера. Уничтожать отребье рода человеческого, которое попросту не имеет права на жизнь. Мне не нужны ни кодекс Юстиниана, ни кодекс Наполеона, чтобы чувствовать правду этих простейших человеческих мыслей. У меня есть собственное представление о праве и есть револьвер.

Первый выстрел