Рыжик

— Не говори, голубчик, так, — заметил ему Герасим, — до Москвы путь тяжелый лежит. Вон у меня отчего лицо такое синее да нос, как у пьющего? Потому оно у меня такое, что заморозил я его, лицо-то… Было такое дело…

— А дядя твой двадцать три копейки дал… Экий жадный!.. Ведь он знал, что путь нам трудный лежит, — сказал вдруг Рыжик, и глаза его загорелись злобным огоньком.

Герасим ласково положил ему руку на плечо и заговорил кротким, тихим голосом:

— Ты, голубчик, моего дядю не ругай: он человек несчастный, он сам для себя казнь готовит… И жалко мне его, во как жалко!.. Ведь он деньги-то копит, а себя топит… А что дороже? Ведь деньги-то от людей, а человек от кого? Грязную монету всяк принимает, хоть пусть она в крови, в слезах сиротских будет, а человека без совести никто не принимает. Пойми ты это, голубь мой… И жалко мне дядю, ох, как жалко!.. Вот уже третий раз прихожу к нему, все хочу об этом ему напомнить, а он серчает… Я в ноги падаю, а он серчает… Ослеп, совсем ослеп человек и не видит правды…

Санька слушал внимательно, но ничего не понял. Он не мог сообразить, как этот бедный, бездомный бродяга может жалеть богача-грабителя да еще от жалости в ноги ему падать.

К вечеру того же дня в двух верстах от первой деревни их застигла буря. Это было нечто ужасное. Что-то серое, непроницаемое упало перед путниками, и они потеряли дорогу. Ветер, свистя и воя, гнал и кружил тучи снежной пыли. Эта пыль врезывалась в лицо и глаза одиноких путников, а ветер не переставал кричать над их головами. Рыжик почувствовал сильную боль в пальцах ног и рук, точно кто булавками колол его под ногти.

Оба, и он и Герасим, хранили молчание. Ветер яростно бил их по щекам и обматывал их снежной пылью, будто саваном.

Санька почувствовал усталость. С каждым шагом силы его падали. Боль в пальцах исчезла, но зато ноги как-то вдруг отяжелели, точно водой налились. И холод не так его мучил, как вначале. К завываньям ветра он прислушивался, будто к песне, и временами кому-то улыбался. Потом ему захотелось спать. Несколько раз он хотел было об этом сказать своему спутнику, но не мог: лицо обледенело, и он не мог рта открыть. А еще спустя немного Рыжику вдруг сделалось тепло, приятно; ему почудилось, что он медленно опускается куда-то глубоко-глубоко…

Вечером благодаря Герасиму Рыжик был спасен. Его в бессознательном состоянии доставили в деревню и с большим трудом привели в чувство.

Так закончился первый день нового и трудного пути.

XV

Конец пути

На первый день пасхи Герасим и Рыжик пришли в Москву. Восторг Саньки невозможно передать словами. При виде Москвы его охватила безумная радость. Да и сама Москва встретила пришельцев праздничным весельем. Не успели они войти в город, как какая-то полная купчиха сама подозвала их и подарила по яйцу и по двугривенному.

— Вот так Москва! Вот это, я понимаю, город! — во весь голос кричал Санька.

А Герасим молча ухмылялся.

Друзья три дня прожили в Москве, собрали на церковных папертях около пяти рублей и ушли в Нижний Новгород.

Им сопутствовало яркое, теплое солнце, а весна молодой зеленью, будто бархатом, устилала путь. Весело и легко было путникам. Они с улыбкой вспоминали о мучительной, но уже пройденной дороге до Москвы и упивались чудными весенними днями. Свободные, как птицы, они не шли, а точно прогуливались. Время летело незаметно, и оба они немало удивились, когда в один знойный летний день подошли к Нижнему Новгороду.

— Вот оно, времечко, как бежит, — проговорил Герасим, подымаясь с последнего «отдыха». — Ведь больше трех месяцев ушло, как мы Москву оставили.

— Летом завсегда скоро время идет, — заметил Рыжик, — летом и полежишь, и покупаешься, и вздремнешь в лесочке, ну, и не видишь, как время бежит… Так это вон тот город и есть Нижний? — переменил он разговор.

— Он самый, голубчик. Город наш хороший и древний. На двух реках стоит.

— Как — на двух?

— На Оке да на Волге. Обе они, как сестрицы, подошли друг к другу и слились вместе.

— А какая из них больше: Ока или Волга?

Герасим при этом вопросе рассмеялся тихим мелким смехом.

— Экий ты какой! — проговорил он сквозь смех, и вся его фигура, медленно выступавшая вперед, закачалась, как маятник. — Да разве можно Волгу и вдруг с Окой сравнить? Ока — река, Волга — царь-река! Вот она какая, наша матушка Волга! Такой реки во всем мире не найти. По дороге она нам не такой казалась, а вот придем сейчас в Нижний, да поднимемся на Косу, да оттуда как глянем вниз, вот тогда и ты поймешь, какая такая есть на свете река Волга, про которую, как про мать родную, говорят.

— А какая это Коса? — спросил Рыжик.

— В кремле она, ужо увидишь.

Часа через два Санька стоял на знаменитой Косе и в безмолвном восхищении смотрел на необъятную равнину, убегавшую в бесконечную даль. Здесь было на что смотреть.

На широкой поверхности обеих рек, точно по стеклу, скользили тысячи судов. С высоты кремля огромные, как дома, пароходы казались маленькими, а лодки — игрушечными. Сама Волга широкой сверкающей полосой мчалась в степь, разрезав землю на две части.