Рыжик

Толпа на мгновение раздалась, но потом опять сомкнулась. Рыжик стоял тут же и употреблял все усилия, чтобы не расплакаться. Городовой наконец заметил его.

— Ты был с ним, что ли? — спросил он у Рыжика.

— Да, — едва слышно ответил мальчик и опустил глаза.

— Где же вы были?

— Вот там, в трактире.

— А кто он тебе: отец, брат?

— Дядя, — неожиданно для самого себя соврал Санька.

— С какой же это он радости так напился?

— Не знаю.

— Где вы живете?

— Не знаю.

— Да ты что, на самделе дурак аль прикидываешься? Такой здоровый, а все твердит одно: не знаю да не знаю.

— А может, они нездешние? — снова послышался чей-то голос из толпы.

Городовой повернул голову, презрительным и строгим взглядом оглядел того, кто без позволения осмелился вмешаться не в свое дело, а затем, обернувшись к Рыжику, спросил:

— Вы нездешние?

— Нет.

— Кто же вы? Приезжие?

— Да.

Полицейский укоризненно покачал головой и снова принялся было за Полфунта, но напрасно: фокусник был мертвецки пьян и не подавал никаких признаков жизни.

— Его бы на извозчика да в ночлежный дом, — не унимался все тот же голос, — он бы выспался и на человека стал бы похож. А то расспросы да допросы… Будто и впрямь умный аль следователь…

— Вас не спрашивают и прошу не вмешиваться! — строго провозгласил городовой, после чего снова обратился к Рыжику: — Деньги у твоего дяди есть?

Рыжик вместо ответа разжал руку: на ладони у него лежало сорок копеек.

— Сейчас я вас отправлю, — сказал городовой и остановил извозчика, который в это время проезжал мимо.

Извозчик, увидав на панели пьяного, безнадежно махнул рукой.

— И не везет же мне сегодня: на второго утопленника наезжаю! — сказал он и энергично плюнул.

— Не в часть, а в ночлежный отвезешь… И мальчика захватишь… Двугривенный получишь, — проговорил полицейский.

— Этак-то другое колесо выходит! — повеселел извозчик.

Затем он слез с козел и обратился к толпе:

— Православные, помогите багаж на дрожки взвалить.

В толпе послышался смех.

На другой день Полфунта проснулся в одном из одесских ночлежных домов с головной болью и мучительными угрызениями совести. Подле него сидел Рыжик. Вид у Саньки был больной, усталый. Вчерашний день надолго остался у него в памяти. Ему много пришлось выстрадать. Дело в том, что Полфунта не один раз, а три раза напивался в продолжение дня. Когда его привезли в ночлежный дом, он был совсем без чувств. Санька даже стал серьезно опасаться за его жизнь. Фокусника бросили на нару, куда забрался и Рыжик. Через два часа он проснулся и потребовал водки; а так как денег не было, то он тут же, в ночлежке, продал за один рубль свою крылатку. Рыжик плакал, умолял его не пить, но тот его не слушал. В третий раз он напился уже вечером. Его угощала трущобная братия за то, что он разные смешные штуки выкидывал. Никогда еще Рыжик не видал его таким скверным, неприличным и гадким. Мальчик нравственно страдал за него.

— Ты прости меня, голубчик! — охрипшим и виноватым голосом проговорил Полфунта, обращаясь к Саньке.

Лицо его было измято и казалось опухшим. Он, по-видимому, сильно страдал.

— Мы сегодня тронемся в путь… — продолжал он. — Пройдемся немного по Бессарабии, а потом уже махнем на Украину…

— Я бы домой хотел… — вставил Рыжик.

— Домой мы и пойдем. Только у нас, понимаешь ли, денег нет, так вот я хочу по таким местам пройти, где полегче… Ты, голубчик, не беспокойся: будешь дома… А пить я не стану. Слово даю тебе…

— Вот это хорошо будет! — подхватил Санька, у которого снова зародилась надежда попасть домой. — А то я страсть как напужался!

— Не напужался, а напугался, — поправил Полфунта. — Ну, теперь ты можешь быть покоен. Пока до Житомира не дойдем, капли в рот не возьму.

У Саньки точно гора свалилась с плеч. Ему стало легко и весело.

Ровно в полдень друзья вышли из Одессы.

XIV

На Родине

Был холодный осенний день. С утра и в продолжение всего дня моросил дождь, а под вечер в сыром воздухе замелькали большие и мягкие хлопья снега. Голодаевка, с ее жалкими домишками, в этот осенний день казалась какой-то пришибленной, придавленной. Река едва заметной темной полосой вырисовывалась в сумерках наступающего вечера. На улице не видно было ни людей, ни животных: все спрятались от ненастья. Только ветер один, завывая и свистя, разгуливал на просторе.

В хате Зазулей было темно и тихо, хотя семья была в полном сборе, а в мастерской, на верстаке Тараса, сидел даже гость, кум Иван Чумаченко.

Зазули сумерничали — вернее, Аксинья не хотела зажигать огня, потому что керосин был на исходе.

Дети Зазулей, Вера и Катя, лежали на печи. Сестры не спали. Точно птички, нахохлились они и молча напрягали зрение, не выпуская из виду мать, сидевшую у окна. Им все почему-то казалось, что взрослые начнут есть, как только они заснут, и девочки поэтому нарочно гнали сон, широко раскрывая глаза.