С Ермаком на Сибирь

— Не похоже… Ты саблю заметил?.. Ка-а-кая сабля!.. Это у купеческого сына, что в ученье едет, такая сабля!.. А лицо…

Старик засветил, раздув уголек, лучину и поднес ее к спящему Феде.

— Видал? Этот красавец — купеческий сын?

— Князя бы так не отправили. С ним были бы слуги.

— Когда укрыть-то надо!.. Лошадей он заводил, распрягать, супонь отпускать нагнулся, а на груди мешок монетами брякнул!.. Казны с ним!.. Уйма.

— Ну, дальше что?

— Дальше… Казна эта наша.

— Я тебя не понимаю.

— Спит.

— А ты подойди, тронь его. Сейчас за нож хватается. Он молодой, сильный, ловкий. Ты старик, у меня нога поврежденная… Да и не люблю я мокрого дела[21]. Кровь никуда не спрячешь. Говорит человеческая кровь. Вопиет о мести.

— Я сам не люблю, чтобы следы оставлять. Кто тебе говорит, чтобы это здесь делать. Сделаем по-иному.

— Царь не шутит с разбойниками. Сам говоришь — опричники близко.

— Да он-то кто? Крамольник! Еще награду получишь… На опричников скажешь! Они не отрекутся.

Залит покосился на спящего Федю. Тот, точно почувствовал на себе взгляд латыша, откинул со лба щекотавший его волос.

— Не справлюсь, — прошептал латыш.

— Со спящим?

— Вскочит… Опрокинет… Ты не смотри — он кроткий такой, да вежливый. По горлу ножом полоснет — мое почтение.

— Я тебе дам зелья, понимаешь.

— Ну?

— Бирючий овраг знаешь?

— Бывал.

— Завтра, как на Клязмино поедешь — будет тебе три дуба. Вот как те три дуба минуешь, пойдет вниз в овраг лесовозная дорога. По ней спустишься. Заночуешь… Там и…

Федя неясно замычал во сне. Рукою потянулся к поясу, где был нож.

Залит вздрогнул и показал старику.

— Видал?.. Какие силы стерегут его!

— Я тебе сказал, — прошептал, наклоняясь к самому уху Залита, старик, — зелья дам… Ничего не услышит. Под левую лопатку нож… А то вожжей затянешь… Все твое… Мне половина.

— Нет, ты мне дай такого, чтобы насовсем… Без ножа.

— Понимаю… — старик, скривив глаз, смотрел на лавку, где едва обрисовывался его молодой постоялец, крепко закутавшийся шубою. — Можно и совсем… Но с ножом всегда лучше.

Залит не отвечал. Долгое и тяжелое было молчание. Наконец Залит, чуть слышно, проговорил:

— Не люблю я с ножом… След оставляет. Закровянишь одежду.

— Первый раз действительно страшно, — прошептал старик, — потом ничего… Так дать настоящего крепкого зелья?

Опять наступило долгое молчание. Последний отблеск догоравшего дня погас на бумажном оконце. В избе стала непроглядная тьма. Проснувшийся Федя лежал с открытыми глазами. Он слышал, как глухим не своим голосом сказал Залит старику по-латышски непонятное короткое слово. Старик злобно засмеялся и, ответив утвердительно, ушел за перегородку.

И почему-то от этих непонятных слов стало Феде страшно одиноко и жутко в этой темной избе, в глухом лесу, с чужими людьми. Он стал горячо молиться. Молился он долго, и молитва его успокоила, но заснуть уже до самого утра он не мог.

* * *

Выехали поздно. Залит ехал шагом, сдерживая порывавшихся вперед хорошо кормленных лошадей. Опять оба молчали. Несколько раз Федя хотел спросить латыша, почему они бросили большой, широкий Казанский шлях и стали путаться кривыми, проселками по дремучему лесу, где могли быть и волки и медведи, что это за лес? Скоро ли будет какой-нибудь город? Но взглянет на рыжие клочья бороды своего спутника, на его хмурое, злое лицо, от шрама на лбу казавшееся зловещим, и замолчит.

«Где получил он шрам? — думал Федя. — В бою? Если в бою, на чьей стороне он был — на нашей или на Ливонской? Может быть, дрался вместе с врагами нашими, был взят в плен и поступил на службу к Строгановым?.. Бывал ли он раньше на Каме и на Чусовой? Едет он уверенно, видно, что хорошо знает эти места. Спросить?»

Посмотрит Федя на лицо латыша и поймет, что не ответит ему латыш. Скривит презрительно и злобно свое лицо, скосит стальной, блестящий глаз, и так станет от этого обидно и неприятно Феде! Он привык к ласке. Исаков и Селезнеев всегда охотно отвечали на его вопросы. Ну да они были русские, свои, православные.

Нет! Лучше молчать, затаив в себе свои вопросы, чем увидеть это презрение взрослого к юному. Приметить нелюбовь чужеземца к русскому!

Они ехали часа три, никого не встречая, — ни пешего, ни конного. Лес был глухой. Зимняя птица не пела, и если бы не путаное кружево узора заячьих следов на зарыхлевшем снеге, можно было бы подумать, что лес никем не обитаем.

День был сырой и теплый. Небо серое, низко спустились темные тучи к земле. Легкий подувал с юга ветерок. С одной стороны лес кончился, была ширь полей, и нигде ни дымка, ни избы, ни деревушки.

В стороне стояли три старых корявых дуба. Они раскинули кривые ветви, переплелись ими и, точно три страшных великана, шли на встречу Феде. Против них латыш опять свернул в лес и поехал шагом по старому, уже засыпавшемуся санному следу.

Была ли там дорога? Федя чувствовал, как сани натыкались на пеньки и толкались. Лошади похрапывали, насторожив уши, и шли неохотно. Латыш покрикивал на них:

— Но!.. Но!.. Впер-рот! Впер-рот!