С Ермаком на Сибирь

Федя перекрестился на иконы с теплящеюся перед ними лампадой и, тряхнув кудрями, — ему их по-казачьи остриг Семен Красный, — поклонился, дотронувшись пола руками.

— Федор Чашник? — сказал, поднимая полное, белое лицо, обрамленное седеющей бородой Строганов.

— Я, Максим Яковлевич.

— Я прочел, что мне написал о тебе стрелецкий сотник Исаков… Мне всякие люди нужны… Молодые и смелые особенно… Дела тут много и людей надо — нет числа… Слышал я о тебе и от казаков и… легло мое к тебе сердце. Ты, слыхал я, с детства при пушном деле рос. Вот и приставлю я тебя к пушной палате, будешь меха разбирать каждый по его качеству… А там посмотрим. Ступай, разыщи поляка Неборского, скажи, что я приказал тебе быть при нем в приказчиках.

Федя, как стал у притолоки, так и стоял неподвижно. Только лицо его покрылось румянцем смущения, приоткрылся пухлый рот и он тяжело и неровно дышал.

— Ну, что же ты! — сказал уже строго Максим Яковлевич.

— Я, господин, — пробормотал Федя и упал в ноги Строганову. — Максим Яковлевич!.. Прости, если я согрублю тебе, отказываясь от доброго твоего предложения!.. Не за тем делом я к тебе ехал.

— А за каким же? Мы — купцы… Наше дело торговое. Соль, да меха, да сибирские, индейские и бухарские товары — вот чем мы занимаемся.

— Я, господин, хочу искать… искать — заикаясь и краснея все больше, говорил Федя и вдруг, решившись, выпалил: — Ратной чести!

Сказав главное, Федя встал с колен и, потупившись, ожидал решения своей участи.

Строгонов посмотрел на мальчика.

— Ратной чести… — наконец медленно сказал Строгонов. — Искать ратной чести приехал ты, малый, у меня, у купца московского?! Лютые, видно, настали в Москве послдние времена, что такие молодцы, как ты, идут за ратной честью не в государевы дружины, не к царским воеводам и тысяцким, а к купцам… Что же — твое счастье… Твоя удача!.. Ты с казаками сюда пришел?

— В ватаге атамана Никиты Пана.

— Вернись в нее! Обживись… А там и сам увидишь…

Максим Яковлевич еще раз внимательно посмотрел на Федю.

— Славный ты мальчик… — сказал он, — полюбился ты мне, сиротинушка… Так вот мой тебе совет. Здесь находится донской атаман Ермолай Тимофеевич, по прозвищу — Ермак… Так того Ермака слушайся во всем. Он худому тебя не научит. Живет он у меня побольше года, открыл мне свою душу и показал мне рыцарский пример покаяния не на словах, но на деле… У него найдешь, что ищешь. Либо славную могилу в чистом поле, либо честь молодецкую… Ступай!.. Да хранит тебя Господь!..

Федя земно поклонился Строганову, повернулся кругом и, не чуя пола под ногами, вышел из горницы. Кровь ключом била в виски, в глазах темнело от волнения и счастья, от ожидания чего-то нового, неведомого, страшного, опасного и вместе с тем поднимающего дух и дивно прекрасного.

XXIII

Ермак

И еще прошла неделя. Смолили остальные струги, грузили мешки с хлебными сухарями, бочки с порохом, лили пули, заготовляли «жеребья»[31], устанавливали на лодках пушки, строгали весла, забивали уключины, упражнялись в стрельбе из луков и рушниц.

Федя, в ватаге Никиты Пана принимавший участие во всех этих работах и упражнениях, видел несколько раз Ермака, но всегда мельком.

Вдруг среди работающих шорохом пронесется: — «атаман!.. атаман!..». Одни еще прилежнее станут работать, другие, кто помоложе, оставят работу и смотрят туда, откуда раздались голоса.

От реки по зеленому холму поднималось несколько человек. Впереди всех шел смуглый, давно в черноту загоревший, крепкий широкоплечей и рослый человек лет пятидесяти.

Он так сразу выделялся среди шедших с ним казаков, что Федя, не спрашивая, знал, что это Ермак. Больше карие, слегка навыкате глаза были прекрасны. Они были строги и были бы страшны, если бы не смягчались длинными черными ресницами, то и дело притушивавшими пламень огневого взгляда. Черная, очень густая борода в легкой седине обрамляла худощавое лицо. Большая морщина, шедшая от носа к губам и прятавшаяся в бороде, придавала лицу выражение какой-то затаенной скорби и вместе с глазами всему облику атамана давала ту одухотворенность, которой не было в окружающих его казаках.

Чуть полнеющий, рослый и большой, Ермак легко поднимался на холм. Крепкие ноги в холщовых штанах, заправленных в высокие бурой кожи сапоги, шутя несли его крупное тело.

Он подошел к той кучке казаков, где был Федя.

— Поторапливайтесь, ребята, — сказал Ермак. Негромкий его голос раздался по полю. — Весна проходит, лето красное настает. Кончать надоть сборы да работы.

Казаки засуетились с работой, Федя, с Семеном Красным забивавший уключины, взялся за сосновый брусок. Семен Красный застучал колотушкой.

— Не так, станица, бабаечку держишь, — сказал Ермак, обращаясь к Феде. Тот залился румянцем, точно красная девушка.

— Этак-то держать будешь — он и не хотя тебя по пальцам может хватить колотушкой.

Атаман взял из рук Феди уключину и показал, как ее надо держать.

— Грамотный? — пристально глядя в глаза Феде и отдавая ему дощечку, сказал атаман.

— Да… Грамотный, — прошептал Федя.

Атаман уже шел дальше, за ним шли его есаулы. Никита Пан из их толпы ласково подмигнул Феде.