С кем бы побегать

— Ну что может…

— Молчание! Не мешай.

Теодора заходила по комнате, пробираясь среди книжных груд, сломанных полок, наступая на осколки посуды, на пачки писем, перетянутые широкими желтыми резинками. Асаф не понимал, откуда у нее вдруг взялись силы двигаться, думать, волноваться за него, ведь вся ее жизнь лежит тут, разбитая вдребезги.

У входа в кухоньку валялся маленький деревянный шкафчик. Теодора открыла дверцу, достала белый матерчатый зонтик с тонкими деревянными спицами.

— На Ликсосе, — задумчиво объяснила она, — жгучее солнце.

Асаф напрягся. Она сошла с ума, подумал он, потрясение все-таки доконало ее.

Теодора посмотрела на него и прочла его мысли:

— Прошу, не тревожься попусту, милый. Не обезумела я.

Она попыталась раскрыть зонтик. Деревянные спицы жалобно заскрипели, белая тонкая ткань расползлась и осыпалась хлопьями снега.

— Похоже, велено мне отринуть мой щит. Но где же…

У Теодоры вдруг прорезался странный деловитый тон. Из потайного ящичка она достала пару малюсеньких черных башмачков, завернутых в пожелтевшую газету и выглядевших совершенно детскими, сдула с них пыль и рукавом рясы навела блеск. Потом присела на краешек кровати и попыталась обуться. Асаф заметил, как старческие пальцы путаются в шнурках.

— Что за глупая старуха новая твоя подружка, — Теодора смущенно посмотрела на него. — Пятьдесят лет не завязывала шнура — и уже запамятовала!

Асаф опустился перед ней на колени и с трепетом, точно принц, надевающий Золушке туфельку, завязал шнурки на допотопных ботиночках.

— Зри же, сколь не изменилась нога моя с тех пор! — похвасталась Теодора, даже вытянула ножку, на секунду забыв об ужасе их положения.

Лицо Асафа находилось на уровне ее лица, на щеке монашки алела длинная ссадина. Теодора поймала его испуганный взгляд.

— Дивны пути мира сего, — вздохнула она. — Пятьдесят лет не касался муж лица моего, и вот — сразу побои.

Короткая судорога плача исказила ее лицо и тут же исчезла.

— Довольно! — вскричала Теодора. — Будет! Теперь поведай-ка скорее, как все там зримо?

— Ужасно зримо, — вздохнул Асаф. — Нужна перевязка.

— Нет, не там! Там! — и Теодора ткнула через плечо, в сторону улицы.

— Там?..

Асаф замялся. Что же сказать? Как описать мир за полминуты?

— Нужно увидеть, чтобы понять, — прошептал он.

Ее испуганный взгляд проник в глубь его глаз. Они помолчали. Асаф знал, что пройдет еще много времени, прежде чем он переварит то, чему является сейчас свидетелем.

— Я выйду за ворота со стороны вот этой моей руки, — сказала Теодора, и Асаф догадался, что она даже не знает, где лево, где право. — А ты ожидай еще минуту-другую изнутри дома. Коли они стерегут там, не поспешат ли за мною, узреть, что старуха затевает…

— А если вас схватят?

— Именно, именно. И я желаю сего пуще жизни, пусть хватают меня, а не тебя.

— А если снова ударят?

— И что сделают мне, чего не делали прежде?

Асаф смотрел на Теодору, потрясенный ее смелостью.

— Вы не боитесь?

— Боюсь, непременно боюсь, но ужели их? Лишь неведомое страшит.

Теодора опустила голову и продолжала, обращаясь к нитке, выглядывающей из рукава рясы:

— Ну-ка, молви, когда я выйду, когда пройду наружные врата, что узрю? Что там самое первое снаружи ожидает?

Асаф припомнил. Улочка, на которой стояла обитель Теодоры, была малолюдной и тихой. Днем там полно машин — водители используют проулок в качестве парковки. На углу отделение банка и магазин электротоваров, в витрине которого вечно работает телевизор.

— Ничего особенного, — пробормотал он и замолчал, понимая глупость своих слов.

— А шум, а? Поболее опасаюсь я шума и света там. Быть может, есть у тебя солнечные очки ради меня?

Очков у Асафа не было.

— Это может оказаться тяжеловато в самом начале, — сказал он, чувствуя желание завернуть Теодору в вату. — Только будьте осторожны на проезжей части, всегда смотрите сначала налево, потом — направо и снова — налево. И когда красный свет, нельзя переходить…

Чем больше он говорил, тем с большим ужасом сознавал, сколь много Теодоре нужно узнать и понять, чтобы уцелеть в городской суете хотя бы минут пять.

Они вышли из комнаты. Теодора шла с трудом, опираясь на плечо Асафа. Потихоньку преодолели длинный круговой коридор. Асаф чувствовал, что для Теодоры это еще и траурное шествие, и прощание с чем-то невозвратимым.

Она изумленно, будто сама себе, сказала:

— Когда пали стены Старого града, я не вышла. Не вышла и тогда, когда бомбы падали на улице и на рынке, хотя и весьма желала дать кров страждущим. И не вышла, когда убиен был Ицхак Рабин, блаженной памяти, и ведомо мне было, что весь народ проходит пред гробом его. А ныне, вот… Христос ке апостолос! — пробормотала она, когда ее глазам открылась разруха в прихожей, и замолчала.