С ключом на шее (СИ)

— Не тронь! — вдруг звонко выкрикивает мама. Жалобно звякает пишущая машинка, трещит бумага, которую сминают и рвут в клочья. От этого звука Филипп покрывается мурашками. Бабушка, тяжело топая, проносится в туалет.

Плеск бумаги, падающей в унитаз, едва различим — и в то же время оглушителен в своей окончательности. Устремившаяся из бачка вода рокочет, как селевый поток.

Растеряв все силы, бабушка шаркает по коридору медленно, будто на плечах у нее лежит бетонная плита. Филипп быстро закидывает в рот оставшиеся конфеты и поворачивается так, чтобы обложка «Искателя» не бросалась в глаза. Войдя в комнату, бабушка достает вязание и тяжело опускается в кресло. На Филиппа она даже не смотрит. С тех пор, как он ушел без разрешения, они редко разговаривают: бабушка (боится его) слишком разочарована тем, как он себя повел, и никакие извинения тут не помогут.

Правда, сейчас она (боится) разочарована мамой. Краем глаза Филипп видит серебристое мельтешение спиц; они звенят часто и сердито, и из кухни так же часто, зло и неубедительно огрызается пишущая машинка. Он пытается понять, о чем кричала бабушка, но догадки приходят из тех областей, о которых он даже думать стесняется, — по крайней мере, когда не один. Размышлять о трех мальчиках, которые нюхали клей, — что же еще они могли делать? — проще и безопаснее. Филипп не очень понимает, что тут расследовать, но все равно было бы здорово.

Стук клавиш затихает, и из коридора доносятся крадущиеся мамины шаги. Щелкает шпингалет, и из туалета доносятся тонкие, прерывистые вздохи.

Филипп резко встает.

— Водички попить, — говорит он в ответ на вопросительно приподнятые брови бабушки.

Мамины материалы к статье разложены по всему кухонному столу. Филипп хватает вырванные из блокнота листки, исписанные незнакомым почерком, и оставляет на них цветные пятна растаявшей глазури от морских камешков. Слюнявит палец, пытается стереть, делает еще хуже, но испугаться не успевает: листки сдвигаются, и из-под них вылезают три фотографии — три портрета, снятых, наверное, в мае, когда в школе делали фотки классов. Филипп выстраивает их в ряд. Деня. Егоров. На последней фотке Филипп сглатывает, и в пересохшем горле что-то болезненно щелкает.

Значит, до Груши он тоже добрался. Достал (съел)

 всех, с кем пришлось драться на Коги, всю их компанию. Всех плохих.

Филипп снова думает: а что, если мы тоже — плохие теперь, когда больше не носим ему еду? Позвоночник становится холодным и хрупким, как сосулька.

Филипп не замечает, как мама возвращается на кухню: не слышал грохота спускаемой воды. Ощутив движение пахнущего пудрой воздуха, он отскакивает от стола. Расплескивая, наливает из остывшего чайника воду, гулко глотает, вытирает рукавом рот с тихим «уффф». Мама смотрит на него, сложив руки на груди. Сдвинутые с мест бумаги и размазанные отпечатки пальцев, розовые, синие и изумрудно-зеленые, выдают Филиппа с головой. Мама бросает быстрый взгляд на стену, из-за которой доносится позвякивание спиц, и упрямо вздергивает подбородок.

— Ты знаком с этими мальчиками? Дружил с ними? — тихо спрашивает она. Филипп глупо ухмыляется и неопределенно поводит плечами. Глаза мамы обведены красным, а нос так напудрен, что, кажется, порос нежной белой шерсткой. Хочется обнять ее крепко-крепко и сказать, чтобы не плакала.

— А что, если я знаю? — едва слышно выговаривает он, и мама подается к нему всем телом.

— Тогда расскажи, — говорит она. — Это клей, да? Или какой-нибудь растворитель? — Филипп сердито мотает головой, и мама чуть притопывает ногой: — Признайся, я не буду ругать! Ты же не пробовал с ними эту дрянь, правда? Ну конечно, ты же умный мальчик, ты бы не стал…

— Мам, дело вообще не в этом…

— Я понимаю, ты не хочешь быть ябедой, тебе кажется, что выдавать друзей нехорошо. Но ты поможешь им, если расскажешь, понимаешь? Это твой долг — это, а не ложная преданность…

— Да послушай же, мам…

— Вы покупали «Момент» в универсаме, да? Только скажи, кто вас этому научил? Кто этот мерзавец?

Филипп сует руки в карманы. Глядя в потолок и щурясь от песка в глазах, он презрительно тянет:

— Какой там — научил! Да все и так с первого класса знают!

Мама смотрит на него несколько секунд — боль в этом взгляде режет глаза, горло, сердце — а потом отворачивается и садится за машинку.

— Не знала, что у тебя так развит стадный инстинкт, — говорит она треснувшим голосом. — Тебе пора спать, Филипп. Иди чистить зубы, мне надо работать.

* * *