С корабля на бал

— Я всегда подозревал, что любовь — пограничное состояние, — проговорил Астров. — Что она легко перетекает в ненависть. В чем я лишний раз убедился на примере этого достойного молодого человека. Паши Иванова. Да, берите их.

Я повернулась и увидела, что нас окружают вооруженные люди. Правда, большинству из этих людей не было и одиннадцати-двенадцати лет, но тем не менее они не колеблясь пустили бы в ход оружие, которым располагали.

Взять хотя бы Лену, которая только что засадила «Осу» промеж лопаток Василия, а потом прошила его очередью из «АКМ». Непонятно, как Василий еще оставался жив после таких ранений…

Из полукруга «кактусов» выступил Миша и широко осклабился, узрев Пашу:

— А, здорово! Я вижу, Павел, твои дела резко пошли на убыль с тех пор, как ты укокошил Шикина?

— Да иди ты, жирный козел! — обреченно ответил тот и шмыгнул носом.

— Ершист, ершист! Ну ничего… это поправимо. Как там сказано в Евангелии: «Возлюбивый отрока да сокрушит ему ребра», так, Леонид Георгич?

— Бери их, — вместо ответа бросил Астров.

— И этого? — Миша кивнул на Василия.

— Нет, этого не надо. Не тревожь человека. Видишь, как ему больно.

— А, ну да, — каким-то странным тоном отозвался Михаил и, мгновенным движением вытащив из кобуры пистолет, выстрелил Василию в затылок. — И никакой терапии не надо!

Я содрогнулась от ярости и — ужаса…

— Как говорится: с корабля на бал, — индифферентно подытожил Астров.

* * *

Я лежала, туго перетянутая веревками по рукам и ногам, у самого костра. Блики огня ложились на лица малолетних киллеров — их было тут человек двадцать. Странные это были лица — вроде бы и детские, еще припухлые и неоформившиеся… но диковатые глаза — с холодным решительным блеском, а рука — вон того, беленького, — уверенно лежит на пистолете.

Все-таки, я думаю, их оружие заряжено холостыми. После прецедента с Пашей, да и вообще, не станет Папа так рисковать — давать воспитанникам полностью изготовленное к стрельбе боевое оружие. Лена — исключение. Вероятно, он доверяет ей больше, чем другим, да еще и держит под неослабным контролем. Недаром он стоял за ее спиной, когда она убивала Василия…

Василий! Это имя обожгло меня, словно к телу приложили уголек из этого жаркого костра.

— Вы неправильно повели себя с самого начала, Юля, — меж тем говорил Папа. — Вы не поняли, что все, что делают эти дети, делается не по принуждению, а совершенно добровольно. Вы думаете, им здесь плохо. Плохо. Пусть они сами скажут. Кому тут плохо?

— Мне хорошо… и мне! и мне! — загалдели они, ну совершенно как в третьем классе школы, в котором им и надлежало учиться по возрасту.

Мне чуть не стало дурно. По крайней мере, тошнота давно подкатывала к моему горлу.

— Вот видите, Юля, — с удовлетворением констатировал Астров. — Вы думаете, что я тут издеваюсь над ними и чуть ли не шашлык из нежного детского мяса жарю. Ан нет. Я вовсе не такой людоед, как вы себе представляете. Я, между прочим, вообще вегетарианец.

— Это я вижу. Цветочки любите. Одуванчики-лютики. Кактусики.

— Совершенно верно, — сказал Леонид Георгиевич. — Цветы. Я люблю цветы и детей. Дети — цветы жизни. К сожалению, это было верно только до определенного момента. Из детей сделали цветы смерти. Вы не заметили, как часто стали они умирать. На улицах, в подворотнях, от голода, от страха…

— …в колбах, в пробирках, в крестике прицела — с вашей легкой руки, Леонид Георгиевич, — продолжила я, не обращая внимания на то, что губы и язык распухли и было трудно говорить.

Он улыбнулся:

— Михаил Васильевич, уведите ребят. Им пора спать, — повернулся он к толстому Мише. — Лена может остаться… ну и Паша, конечно.

И его спокойный взгляд коснулся валявшегося на земле Паши — так же, как и я, связанного, но еще избитого, исцарапанного, даже искусанного: Паша усиленно сопротивлялся, и только пятерым «кактусикам» удалось наконец скрутить того, кто еще недавно жил с ними под одной крышей.

— Да, и позови сюда Сергея, — добавил Папа через плечо. Михаил, которому и адресовалось это распоряжение, кивнул круглой головой и растаял в темноте.

Когда дети ушли, Астров присел на корточки и взглянул прямо мне в лицо:

— Ты думаешь, что я — злодей. Да? Нет, злодейка — это ты и та система, в которой ты крутишься жалким винтиком. И перемалываешь их — цветы жизни. Ты думаешь, что я делаю их моральными уродами. Да? А знаешь ли ты, где я их нахожу? У каких людей забираю? Нет? Они выросли бы ворами и бомжами и кончили бы свою жизнь под забором. Ты думаешь, я делаю из них убийц. Не-е-ет! Они просто мстят за то, как над ними посмеялись эти жирные ублюдки, хозяева нынешней жизни. Вот возьмем Демидова, убитого в Питере… к нему направили парня из моей школы. Устроили в лицей, он сделал свое дело, и из лицея его забрали под предлогом, что это учебное заведение не подходит по соображениям безопасности. Вы, менты и гэбэ, видите только это — только одну сторону медали. А то, что семью этого парня обворовал все тот же Демидов, когда строил свою финансовую структуру, свой банк, — этого вы не видите!