С крестом и мушкетом

Не прошел для христианского мира незамеченным и день 21 августа того года. В этот день сыновья португальского короля Жуана I, победителя кастильцев при Альжубарроте[3], штурмом овладели марокканским городом Сеутой. Радовалась католическая церковь — наконец-то после длительного перерыва возобновились крестовые походы, сулившие новую славу и богатство, ликовали фидалгу, оставшиеся не у дел после завершения реконкисты и надеявшиеся на продолжение войны с мусульманами, потирали руки купцы Лиссабона и Опорто, жаждавшие добраться до внутренних областей Африки, путь к которым преграждали арабы побережья.

Захват Сеуты открыл перед многими в Португалии дорогу к богатству, но лишь один человек тогда же, в день штурма города, понял, что Сеута открывает путь к будущему процветанию Португалии, если… если сделать верные выводы.

Инфант Энрики, названный историками принцем Генрихом Мореплавателем (хотя плавание к Сеуте было его первым и последним путешествием), в день взятия Сеуты занимался странными и непонятными для окружающих делами: вежливо и обходительно расспрашивал пленных купцов о странах, лежащих за пустыней, о их богатствах, характере жителей.

Энрики вернулся из Сеуты одержимый идеей поисков южных путей к таинственному африканскому материку. Он отказался от заманчивых предложений множества европейских дворов, от военной карьеры, чтобы посвятить свою жизнь этой задаче.

В юго-западной части страны, на морском берегу, инфант построил город Вилла-ду-Инфанти, в котором провел всю жизнь. Здесь строились корабли, вычерчивались новые карты, собирались сведения о заморских странах.

Щедрый Энрики, к чьим услугам была казна ордена Христа[4], великим магистром которого он был, приглашал к себе кораблестроителей, картографов, моряков, лоцманов со всей Европы, не считаясь даже с религиозной принадлежностью приглашенных. При жизни Энрики с верфей Сагриша сошла первая каравелла — трехмачтовое судно, отлично маневрирующее, с острыми обводами корпуса и треугольными парусами.

Хотя учителями мореходного дела и кораблестроения в Европе португальцы стали позже, во второй половине XV века, начало этому было положено именно в годы деятельности инфанта Энрики.

Год 1416. Снаряжается первая разведывательная экспедиция за Канарские острова, достигшая страны, на берегу которой «не было ничего, кроме песка».

Год 1434. Щитоносец инфанта Жил Эанниш огибает «страшный мыс Божадор»[5].

Год 1436. Виночерпий инфанта Афонсу Балдая, следуя путем Эанниша, достигает бухты Рио-да-Оро, находящейся в 300 милях к югу от мыса Божадор.

Год 1441. Скромная экспедиция Нунью Триштана, дошедшая до мыса Кабу-Бранку[6], «вернулась с десятью чернокожими мужчинами и женщинами». Появление негров в Португалии резко изменило отношение к затеям инфанта Энрики. Дворяне и купцы наперебой принялись приобретать лицензии на торговлю в Африке. Португалии, страдавшей от малолюдья, нужны были дешевые рабочие руки.

Год 1446. Позорный год в истории Португалии, позорный год в истории европейского колониализма. Лансароти, придворный инфанта, прибывает в приморский город Лагуш с 265 пленниками из Сенегала и на рынке Видерия устраивает первый торг живым двуногим товаром. Очевидец, португальский летописец Азурара, наблюдает жуткие сцены; «Одни, опустив голову, с мокрым от слез лицом, глядели друг на друга; другие очень жалобно стонали и, устремив свои взоры к небу, громко плакали, как бы прося помощи у отца природы… Начали отделять одного от другого, с тем чтобы разбить их на пять равных партий, и пришлось разлучать отцов с сыновьями, мужей с женами, братьев с братьями… И кто бы мог разделить их без великого труда? Ибо как только пленных ставили в какую-нибудь группу, дети, видя, что их отцы попали в другую, изо всех сил вырывались и бросались к ним; матери обхватывали руками своих детей, ложились с ними на землю и принимали удары, совсем не жалея своей плоти, лишь бы только не отпустить от себя детей».

Горожане и крестьяне окрестных деревень, пришедшие посмотреть на диковинных людей, выражали возмущение таким поведением приближенных принца. Не остался безучастным, видимо, и сам Азурара, ибо, вспоминая тот день, он позже напишет: «О небесный отец… Молю тебя, не дай моим слезам смутить мою совесть, ибо меня заставляет плакать из жалости к их страданиям не их религия, а их человеческая природа».