С птицей на голове

Сразу за воротами — шоссе; напротив — магазин. На ступеньках — ведро с черной водой и тряпкой; рядом уборщица разговаривала с мужчиной в рваной телогрейке. Мы поднялись на крыльцо. Дядя Эдик пропустил меня вперед — в магазине пахло только что вымытым цементным полом; мне расхотелось идти по нему, и я повернул обратно.

На крыльце ни ведра, ни уборщицы уже не оказалось, и я один ел яблоки. Потом заметил мужчину в рваной телогрейке. Околачивается у железных ворот напротив и смотрит на меня. А когда я посмотрел на него — отвернулся. Едва дядя Эдик вышел из магазина, этот мужчина подскочил к нему. Дядя Эдик поставил чемодан и вынул из кармана сдачу… Когда мы немного отошли от магазина подальше, дядя, оправдываясь, признался:

— Я ему должен…

— У нас еще много денег, — говорю. — Ты не беспокойся.

— Я не беспокоюсь, — пробормотал он.

— Что это за круги? — спрашиваю.

Он посмотрел на чемодан.

— Эти? — показал. — На него ставили бутылку. — Рукой — по кругам, но они засохли, плюнул на них, еще потер, только размазал. — Ладно, потом вытру, — руку — о штаны. — Так ты говоришь: мама не встретила.

— Да, — говорю, — то есть не совсем так.

— Понятно, — говорит. — Но ты хоть знаешь адрес дяди Жоры?

— Нет, — отвечаю. — Бабушка посылала маме телеграмму до востребования.

— Да-а-а-а, — протянул.

— А чего ты берешь в голову? — интересуюсь.

— Я как раз не беру, — отвечает. — Я просто хочу разобраться.

— Так чего лезешь ко мне в душу, — говорю. — Разве ты не знаешь, что я опять еду к бабушке?

— Ах, какое прекрасное место! — воскликнул дядя Эдик. — Разве можно пройти мимо? — свернул к реке, и я за ним. На другой стороне — многоэтажные дома, трубы и набережная. — С этой стороны нас не видно за кустами, — объясняет. — А с той — если милиция и заметит — только через мост, а это слишком большой крюк, — и дядя достал бутылку из чемодана и помахал ею другой стороне, засмеялся — иногда и я так смеюсь, потом спохватился: — Я тебе конфету купил, — протягивает.

Разворачиваю ее, но после кислых яблок от конфеты заныли зубы. Правда, быстро перестали, потому что здорово находиться рядом с дядей, когда он в таких прекрасных местах пьет водку.

Я говорю ему:

— Закусывай.

Он машет:

— Ладно, — но все же открывает чемодан и отламывает хлеба.

— Не ладно, — говорю, — после водки надо хорошо закусить.

Дядя Эдик еще выпил из горла, а я не смотрю, чтобы он не поперхнулся, смотрю на реку — и ничего лучшего нет, чем наблюдать, как течет вода в погожий день; когда оглянулся — жует.

— Вот так, — говорю, — а то попробуй потащи тебя.

Он усмехается и с набитым ртом спрашивает:

— А ты?

— Не хочу.

— Это же твоя курица.

— Она такая же моя, как и твоя, — говорю.

— Нет, — кусает. — Ее купили для тебя, а я съем.

— Пока не хочу есть, — говорю, — а захочу — купим. Деньги есть, — проверил в кармане, — ешь. — А я после конфеты мясо не хочу, — повторяю.

Дядя Эдик спустился к воде, моет жирные руки, еще жует:

— Когда я не хочу думать, что будет потом, я пью водку.

— Это твое дело, — говорю. — Я же тебе не запрещаю!

— Да ты и не можешь мне запретить, — возвращается; остатки еды положил в чемодан и закрыл его.

— Никто не может никому запретить, — объявляю. — И мне — ехать туда и обратно!

— Да, — говорит. — Ты это понимаешь, а они этого никак не могут понять.

— Они

просто думают о себе, — говорю. — Они слишком много думают о себе, даже когда думают обо мне, и ты — тоже; все вы — все равно думаете о себе. Куда ты? — удивляюсь.

Дядя Эдик с чемоданом спускается к воде, плещет ею на засохшие круги от бутылки, трет пальцами, и вода скатывается с кожи крупными каплями на камни у берега. Потом поднимается и смотрит на часы, а вымытый бок чемодана блестит на солнце, как стеклянный.

Переходим по мосту через реку. У перил нагнулся рыбак с удочкой. Дядя Эдик останавливается.

— Дай мне половить, — попросил.

— Пошли. — Я тяну его.

— Нет, Павлик, я хочу угостить тебя рыбой, — говорит заплетающимся языком. — Дай удочку, — продолжает.

— Пошли, — я говорю и сам иду — надеюсь, что дядя Эдик пойдет за мной, — иду по мосту один, но шагов сзади не слышу и, когда перешел на другую сторону речки, оглянулся: дядя все еще разговаривает с рыбаком — о чем, конечно, не разобрать; тогда я заорал: — Скорее! — и себе: — Как ты мне такой надоел!

А он выхватил у рыбака удочку, переломал ее на колене и швырнул в воду. Я отвернулся, чтобы не видеть, как его сейчас сбросят с моста, и заплакал. Сквозь слезы вижу: идет навстречу мама под ручку с каким-то дядей, но я почувствовал, что и этот дядя — не тот, за которого она собирается замуж. Тут я услышал сзади шаги дяди Эдика и перестал плакать, а мама выдернула свою руку и что-то сказала этому человеку — он повернулся и стал переходить через дорогу на другую сторону. Мама подбежала ко мне.

— Почему ты не уехал к бабушке? — удивилась. И тут же: — Ладно! — И другим голосом спросила у подошедшего дяди Эдика: — Что случилось, почему Павлик плачет?

Дядя не стал отвечать — засмеялся, обнял ее и стал целовать, а я отвернулся к мосту, но рыбака не увидел и решил, что тот спрыгнул за удочкой.