С тобой навсегда

Я огляделась и пошла через кварталы напрямик: благо, идти мне было не очень далеко.

Шла и досадовала:

— Какой привязчивый! Надо же! Вот ведь липучка!

«Мерседес» неожиданно вынырнул из проулка и опять поехал рядом со мной.

Голос — все тот же занудливый, немного гнусавый голос — продолжал мучить меня:

— И все же! Как ты насчет предложения...

— Никаких предложений! — отрезала я.

— Имеется в виду ресторан. Самый лучший из питерских, — ухмылялся он. — Или, если хочешь, прокачу тебя в Таллинн. Или в Хельсинки. Или круиз вокруг Европы.

«Это он меня покупает!» — злилась я.

— Ты меня покупаешь, что ли?

— Ничуть! Зачем так грубо? Я просто ухаживаю так.

— Не выходя из машины?

Лицо у него становится обиженным, как у побитой собаки.

Наконец он говорит как ни в чем не бывало:

— А что! Очень даже современно.

У него очень подвижное — будто без костей — лицо. Когда-то выпускали для детей такие поролоновые маски.

— Современно? — хмыкаю с сомнением. — Я бы не сказала! Ходил по театру, выпытывал все про меня, собирал сплетни. Всех насмешил, как клоун, и меня выставил в самом дурацком свете, а теперь претендуешь на роль современника, этакого героя-любовника?

— Ну и что? Не буду же я покупать кота в мешке.

— Кошку, — поправляю я. — И все-таки — покупать!

Мгновение-другое он обиженно раздувал щеки.

А я хотела уколоть побольней:

— Покупают игрушку... шкаф... машину вот такую покупают...

— С тобой невозможно разговаривать! — теперь раздраженно фыркал он (позволял себе!). — Между тем мне говорили, что ты очень контактная.

Я кивала в ответ:

— Контактная, но не со всеми.

Вдруг он вспыхнул и ударил по тормозам. Машина стала, как вкопанная. А я от неожиданности вздрогнула.

Кандидат выкрикивал мне в спину:

— А кому какое дело, что я выспрашиваю. Кому-то это смешно, а мне не смешно совсем!

— В первую очередь это неприятно мне, — отвечала я ему, обернувшись.

Он быстро нагнал меня и теперь улыбался во все окошко:

— Но с тобой-то мы, надеюсь, договоримся! Я слышал, ты разумный человек и с тобой всегда можно договориться. Так ведь, Люба? А до других нам дела нет. Других мы тут оставим: любоваться на следы протекторов нашего «мерседеса».

— Твоего, — поправила я. — И вообще... Не ходи за мной, не езди и больше никого не расспрашивай обо мне. Все это очень глупо и бессмысленно! Считай что я умерла для тебя. Нет меня больше! Понял?

Глаза его весело сверкнули. Он хохотнул, и щеки его вместе с подбородком при этом вздрогнули:

— Прекрасно!

— Значит, мы договорились?

— Ни в коем случае! Я вообще — о другом. Уж коли начались запреты, не исключено, что выгорит дельце. И пожалуй, достаточно на сегодня. Адью!

Он нажал на газ, машина взревела, рванулась, как некий свирепый зверь, и быстро скрылась за поворотом.

Если б я не была зла в тот момент, я бы непременно расплакалась от отчаяния. Я поняла: несмотря ни на что, он решил меня взять измором. Причем совершенно не стесняясь в средствах, даже не придавая средствам значения. Взять — и все! Взять, как вещь, которая понравилась на витрине. Может, еще и насчет цены поторговаться, дабы не переплатить. А потом — в упаковочку и в пользование. Мне же даже не у кого попросить помощи; нужно полагаться только на себя.

— Ну уж нет! — поклялась я себе. — Ты от меня быстро отчалишь!

Но он не отчаливал.

Каждый день присылал цветы, время от времени позванивал, изредка встречал у театра или возле общежития, а иногда просто прогуливался под окнами — с маленькой собачкой на поводке или с дорогой тростью — я думаю, он потихоньку приучал меня к своей безобразной фигуре; он был высок, но очень толст; поначалу я не могла смотреть на него без злости и презрения, но потом, действительно, как бы привыкла; человек ко всему привыкает. Очень навязчивый и очень толстый мужчина потихоньку переставал казаться мне очень навязчивым и очень толстым. Он чувствовал это и начинал укорачивать «поводок» — он стал приглашать меня в рестораны и на презентации. Понятно, что здесь мы должны были показываться в обществе вдвоем. Но я отказывалась.

«Когда же я впервые села к нему в машину?»

Ах, да! Это было в тот грустный день, когда меня вновь обошли квартирой...

Квартир выделили на театр три или четыре. Одна из них — однокомнатная. Петр Петрович обнадежил меня: он не видел более достойных претендентов, чем я, на эту маленькую квартирку. Но директор взял ее себе — всеми правдами и неправдами (ходили слухи, что даже не себе, а племяннице, но я никогда не верила слухам!).

Я забилась в приемной в темный уголок за фикусом и сидела там тихо, и жалела себя, жизнь свою неудалую вспоминала. Не плакала, нет. Крепилась.

Петр Петрович меня успокаивал:

— Очень трудные времена, Люба. Сами знаете, как сейчас с квартирами. Ну потерпите немного. Может, что и изменится. Вы же одна — можете и потерпеть...

Сам того не сознавая, он давил мне на больное место. Быть может, я потому и была одна, что к двадцати семи годам не имела жилья, не имела собственного очага, возле которого мог бы задержаться кто-нибудь достойный.

И тут дерзкая мысль явилась мне: