С того дня и после. Срубленные зимой

– Не могло‚ – ответил на это дед.

– Заряд был маленький, – снова подумал Пинечке.

– Нормальный был заряд‚ – ответил дед. – Я видел. На разрыв и на убой.

Они вышли к реке и сели на бережок.

Вода не журчала по мелководью‚ рыба не плескалась в заводях‚ ряби от ветерка не было‚ и даже звезды не отблескивали в медленных струях. Вот постучат над головами‚ гулко‚ до ломоты в висках‚ будто ложкой по скорлупе‚ и свод небесный треснет‚ надколется‚ донизу разбежится морщинками. В трещине отколупнется малый осколочек‚ за ним побольше‚ просунется ложка на черенке‚ примется выгребать. Копнет – яма. Зачерпнет – прорва. Проскребет – камень-голыш. Потом еще отколупнется – пальцы по краям‚ сунется внутрь глаз с носом‚ попыхтит с интересом. А за ним‚ в прогале‚ ужас‚ мрак‚ смрад отработанных дыханий‚ блики фиолетовые‚ сгустками яркожелтые‚ студенистые‚ багровомертвые – слизь с просинью‚ да задавленные оттуда вопли‚ стоны‚ восторженные проклятия: "Ура!"‚ "Позор!"‚ "Пламенный караул!" – пугающе иной мир. Тут уж их и начнут подъедать без разбора‚ сникших и беспомощных‚ жадно доскребывая остатки‚ чавканье на все галактики.

– Что же теперь будет?

– Что было‚ – ответил дед‚ – то и будет. Только со странностями.

– Ты откуда знаешь?

– У меня особенность‚ – признался. – Что скажу‚ то и сбудется. Били меня за это‚ толкали‚ кричали в противные голоса: "Зачем‚ дурак‚ говорил? Молчал бы‚ так и не сбылось!" И я замолчал.

Пинечке посмотрел на него. Дед смывался на глазах и менял облики. Только и оставалось неизменным: глаз рыжий да нос в конопушках.

– Ты кто есть и как тебя звать?

Ответил:

– Пятикрылый Серафим. Падший ангел.

И быстро пошагал прочь. Было у него плечо‚ скособоченное на сторону‚ была скорая‚ летящая походка‚ а глазом он смотрел понизу‚ будто в тарелку‚ из которой хлебал.

– Это я разбегаюсь! – крикнул издалека. – Чтобы с разгона.

Подпрыгнул пару раз и вернулся назад‚ запыхавшийся и огорченный:

– Я уж и ем много. Три‚ четыре пищи в день. Уже и зуб отрос от сытости. А крыло – никак.

Посидели рядком. Помолчали.

– Глупость какая‚ – сказал Пинечке. – Ты мне снишься‚ наверно. После вчерашнего "лехаим".

– Тебе снятся меленькие‚ тощенькие слоны‚ которые не могут пролезть через игольное ушко. А я не снюсь. Если хочешь‚ могу даже ущипнуть до крови‚ но тебе это не понравится.

– Ущипни.

И бегал потом по берегу‚ подвывая от непереносимой боли.

– Вот видишь‚ – заметил дед в оправдание. – Что сказал‚ то и сбылось. А ты сейчас заругаешься: "Зачем‚ дурак‚ говорил? Вот и накликал".

– Говорить можно‚ – укорил Пинечке. – Щипать нельзя.

Высунулась из воды щука-рыба с оловянным глазом‚ голову положила на бережок‚ загрустила за компанию.

– Понял? – показал дед. – Начинаются странности. Рыба. Тварь бессловесная. А тоже соображает.

– Конечно‚ – сказала щука с обидой. – Конечно‚ конечно. Как грустить‚ так вместе. А как подавать к столу‚ так меня. Да еще с хреном. А у меня от хрена аллергия.

Звезды на небе глядели‚ не мигая‚ и захотелось увидеть свою‚ единственную‚ чтобы улыбнуться ей‚ подмигнуть‚ утешиться за компанию и утишиться сердцем после волнений беспокойной ночи.

Пинечке вернулся на площадь‚ влез в остывшую пушку‚ задрал кверху голову – нет! Не было его звезды в окантовке дула‚ не было на небе неразменной его монетки‚ будто и ее сразило зарядом‚ а пялилась на него дыра, угольная‚ холодная‚ никакая.

Он долго ворочался в пушке‚ полон сомнений‚ а потом сполз в дремоту и увидел сон: бежит за кем-то‚ бежит от кого-то по лесу‚ в темноте‚ через сучья-коряги; хватает кто-то‚ хватает кого-то цепко‚ намертво‚ не разнять; и щиплет до крови‚ и колют до боли‚ и воет до судорог‚ а глаз слезкой скатывается по щеке‚ по шее‚ за воротник, холодный‚ скользкий‚ увилистый.

Пинечке всплакивал во мраке пушки, тихо‚ жалостливо‚ сиротливо. В тайниках тела всплакивала его душа. Голос плачущего слышнее в ночи‚ плач в ночи прилипчив и заразителен. И захныкали дети в колыбельках: Абеле–Ханеле‚ Береле–Переле. Зарыдали их матери в поисках утешения. Комком в горле задавились отцы. Теснило грудь‚ вздохами сотрясало тела‚ сокрушало сердца от обид–притеснений. А там уж заплакали по окрестностям‚ близким к Пинечке и от Пинечке далеким. Прокатилось по свету‚ перешло рубежи‚ перевалило границы: горько вопили сыны Израиля в бесконечной ночи изгнания‚ щедрые проливали слезы до выпадения ресниц. "Опустели дороги‚ и нет больше путников. Тень изгнания легла на нас‚ и по бурелому путь наш лежит. Больные‚ истощенные‚ всеми позабытые‚ мы не имеем значения среди других народов‚ и это про нас сказано: "Утром просишь‚ чтобы настал вечер‚ а придет вечер – не дождешься утра..."

Льву не плакать перед шакалом. Учителю перед учеником. Царю перед служителем. И Всевышний – из тайного Своего укрытия – две слезы уронил в Великий океан. "Что же теперь с миром делать? С миром‚ который Я сотворил?" – "Найдем для него иное применение"‚ – ответили ангелы-хвастуны‚ Шемхазай и Азаэль.

Пинечке проснулся поздно‚ очень поздно‚ когда солнце уже поднялось над площадью и с интересом заглядывало в дуло.

– Доброе утро Тебе‚ Властелин Вселенной.