С того дня и после. Срубленные зимой

Первая Мировая – нехватка. Гражданская – голодуха. Коллективизация – карточки. Вторая Мировая – дистрофия. "Теперь хорошо‚ – говорила напоследок. – Теперь можно жить". Первая работа в конторе над Елисеевским магазином. Ворох бумаг‚ с которыми не справлялась‚ и лишние выбрасывала в корзину: никто даже не хватился. Первая зарплата полтора миллиона. Морковка на Страстной – полмиллиона. Бегала с подружками в балетный кружок‚ что в Славянском Базаре. Бегала в драмкружок на Дегтярном. Там же шили сапоги из тряпок. Там же давали иногда поесть. В кружке по изучению музыки ничего не давали. Только слушали сонаты да пересказывали своими словами. В стылой комнате с сырыми углами. И вдруг! Баба с ведром‚ накрытым рваниной. Горячая пшенная каша. Растительное масло‚ пережаренное с луком. НЭП. Восторг! Объедение!.. Проблеск перед кошмарной бездной. А страхи – они впереди. Тридцать седьмой. Сорок первый. Пятьдесят третий. Век лютый. Сапог грубый. Прищур наглый. "Теперь хорошо‚ – напоследок. – Теперь можно жить".

Что же еще‚ что?..

Ходила по стеночке. Садилась с краешка. Место уступала в трамвае и в жизни. Мирила. Не перечила. Держала сторону невесток. Молчала‚ когда было не по ней. Угадывала желание. Помогала без просьбы. Упиралась – не сдвинешь. Исчезала – не заметишь. Пряталась за ним‚ шумным и видным‚ будто ее и не было.

Но его не было без нее.

Как же сохранила она доброту‚ качество скоропортящееся?

Как уберегла и донесла в целости‚ чтобы вернуть туда‚ откуда взяла?..

Часы стучат на стене.

Висящие наискосок часы: иначе они не ходят.

– Я пошел.

– Иди.

Спасибо вам‚ неизвестные мне сотрудники.

Спасибо за то‚ что долго не выпускали.

Даже книги подписные я выкупил: все-все.

Даже родителей успел похоронить: сначала его‚ потом ее.

Чтобы не оплакивать на расстоянии‚ по дорогому тарифу‚ в телефонном разговоре с Москвой.

Мне еще повезло.

– Поаккуратней через дорогу.

– Что я‚ маленький?

– А что ты‚ большой?

А на кладбище сугробы.

Снегом завалило Востряковское кладбище: не пройти от главных дорог.

Тихо. Пусто. Стыло кругом. Только смешной старичок в ушанке да квадратная‚ в ста одежках‚ старуха бродят неприкаянно в поисках милостыни.

Взяли – уже без меня – совковые лопаты‚ прорылись вглубь‚ к своим.

Памятник утонул по пояс. Деревья растопырили голые сучья. В могиле по соседству кого-то похоронили. А так без перемен.

След вороний на снегу.

Шишка оброненная.

Ржавый скелет от венка.

В чем-то тут и наша вина: нагрузки и огорчения‚ что валили на них многие годы.

– Я забегу через денек.

– Забеги‚ – просит он‚ – а то тошно.

– Тебе тошно‚ – просит она‚ – а у него дела.

Обошел на прощание коридор‚ туалет‚ ванную‚ постоял на кухне‚ послушал.

Им вечно жить тут‚ в этой квартире.

Ему – сидеть у телефона на колченогом стуле‚ ей – бежать легко и торопливо на всякий звонок.

Кто-то огладил по щеке: нежно и трепетно.

Запах пробился издалека. Запах детства‚ пирога с корицей‚ который она пекла когда-то.

Телефон прозвонил коротко. Старый‚ больной голос попросил маму.

– Вы не туда попали.

Квартира прощалась со мной тенями‚ голосами‚ запахами...

Похороните меня в Востряково.

В Востряково‚ на еврейском кладбище в Востряково‚ на окраине города‚ где камень вишневый в снегу‚ буквы – имена дорогие‚ даты через черточку‚ где я навечно приписан к пространству Богом-картографом.

Похороните меня в Востряково‚ и я с радостью полечу потом в любые края.

Похороните меня в Востряково!

Время идет‚ но ощущение вины перед ними не проходит‚ и не пройдет‚ наверное‚ уже никогда.

БОРИС СЫН СОЛОМОНА

Был у меня брат. А им сын. Тихий‚ послушный сын-первенец: задумчивый от рождения‚ интеллигентный от воспитания. Носил в младенческие годы – меня еще на свете не было – нарядное платье с оборками и золотистые локоны до плеч. Потом пошили ему бархатную курточку с карманами – знак временного достатка‚ за ней лихую матроску – дань героической эпохе‚ и наконец – предел мечтаний‚ для гостей и театра‚ перешитые из протертых отцовских брюк – клетчато-серые‚ невообразимо нарядные бриджи‚ которые застегивались под коленками на тесные пуговки и оставляли рубец на полных ногах. Мальчик читал книги‚ собирал марки‚ играл сам с собой в шахматы‚ неутомимо щелкал "Фотокором"‚ вечера напролет просиживал при красном свете: жил себе да жил‚ да думал о своем‚ да поглядывал вокруг с интересом. Смотрит на меня неулыбчивый мальчик на плюшевом фоне арбатского фотоателье‚ глазами строгими‚ вдумчивыми‚ как у много болевшего ребенка. Будто видит он всё наперед‚ скрытое туманом непрожитых лет‚ знает о том‚ чему быть‚ чего не миновать‚ и оттого грустен‚ оттого задумчив. Опытный‚ поднаторевший на детях фотограф призвал‚ должно быть‚ птичку на помощь‚ выжимая улыбку из трудного клиента‚ но мальчик на уговоры не поддался‚ остался на снимке самим собой. И я не поддался за компанию: рядом с братом‚ голова к голове.