С волками жить

– Канда Эсс Тротта Монтос, – шипел Ласло, – Эадрикс Нутт Носфератус Канда Эмонтос Канда. – Его дьявольский взгляд уперся в загривок шоферу, в окружающую бахрому нестриженых волос жесткими кудряшками, что были как когти, в недостаточную шею, чей внешний вид, чья инакость были мерзким оскорблением для взгляда адепта. Ум его мчался и мчался, обгоняя машину, забегая поперед его мыслей, фибриллируя, как нездоровое сердце, пока вдруг не остановился, не замер намертво, всякие действия по предположению у него прекратились, и сквозь его перегретое тело одной долгой непрерывной волной опустился чистый бодрящий холод. Вот теперь он улыбнулся. Теперь мог он отползти назад в той же беззаботной позе, как и когда спал, тот же дорожный декор зудел мимо его полуприкрытого веками взгляда.

– Уй, бля, – провозгласила Айрил. – Я сбилась с чисел на штуке с милями.

Зона отдыха имени Уильяма Х. Бонни[64] представляла собой одну громадную парковку, одно кирпичное зданьице, несколько деревьев для тени и пару зеленых столов для пикника – неделей раньше место изнасилования и попытки убийства одним или более неустановленными незадержанными подозреваемыми. Айрил и Том решили подождать в машине.

– Эй! – крикнула Айрил в открытое окно. – Возьми мне диетический «Спрайт».

Ласло не остановился.

– Тут, к черту, не буфет, – ответил он, не оборачиваясь.

Должно быть, он оставался без движения целых три минуты перед стальным урыльником в совершенном порыве очистительного блаженства, все взбрыки и узлы последних нескольких часов безумным скользом понеслись вниз по стоку и наружу. Долгий путь до столь сладкого облегченья. Мораль сегодняшнего урока: если пьешь, удостоверься, что ты едешь один. Он встряхнулся, любуясь изобретательными выкрутасами множества хуев и пёзд, нарисованных карандашом, чернилами и вырезанных на стенных плитках на удобном уровне глаз. Застегнулся, глянул на себя в зеркало. У клевизны есть лицо? Даже не спрашивай. Так, вот план. Машина уже его, тут никаких сомнений. Он дотронулся до кармана. У него гравитационный нож и воля его применить. Спроси одну невезучую кошку. Мистер Шофер – уже история, ага. Ты мне говно впариваешь – так я из тебя говно выпарю. Кровь на асфальте. Убери ногу, а то сдам на нее задним ходом. Ага.

Он вышел к машине и обнаружил, что ее там больше нет. Минуточку. «Форд Галактика», нет? Какого-то дикого зеленого оттенка, года 69–70-го? Ничего под солнцем на стоянке такому описанию не отвечало. Он вернулся в уборную, методично обыскал мужскую, женскую – одну вонючую кабинку за другой, отчего некий сиделец поинтересовался, не пидарок ли он, а несколько переполошившихся фемин пригрозили натравить на него своих мужей. Выбрался наружу, прошел по всей стоянке с конца до конца, разглядывая модель каждого транспортного средства, их внутренности – не отыщутся ли там знакомые предметы. Постоял перед кирпичным зданьицем, ухоженной живой изгородью, пламенеющими геранями, замусоленные путешественники обоих полов и всех возрастов, кому требовалось отлить, учтиво огибали его смутно тревожную фигуру, а он снял фасонные солнечные очки и швырнул их на мостовую, и подошва его списанного воинского ботинка решительно размолола треснувшие желтые стекла в мелкий сахар.

Над головою в федеральном полотнище трепетал ветер, зажим на его раскачивавшемся фале безутешно блямкал о высокую полую мачту, пустой морской звук загубленного хронометра, отбивающего несуществующий час, и растянутая тень флагштока наискось падала на купе и седан, на машину за хозяйской машиной, выползала на пустую стоянку, где у нее с кончика на горячем цементе неистово крутилась трепетливая черная клякса, словно зверушка на привязи, которой хочется на свободу.

Пять

Наберемся счастья

Когда Перри Фойл услышал красноречивый стук за оклеенной обоями стеной, он просто извлек у себя из-под подушки пульт и – красная кнопка хорошенько заполирована большим пальцем – помахал в общем направлении камкордера, вполне безразличный к быстро становящимся общим местом чудесам техники, раз по соседству праздновалась магнитно консервируемая похоть. Все это он уже видел; новым был лишь жуткий переплет, в каком теперь оказался Грегори Пек в Нью-Йорке 1965 года – затерян во времени, без семьи, без друзей, без памяти, за ним гонятся безжалостные незнакомцы с пистолетами, которые, похоже, действуют из сравнительно отчетливого представления о том, кто он такой, и мораль картины («Мираж», сегодняшняя «Дневная классика»[65]), очевидно, такова: если тебе случится куда-то задевать свое самоопределение, лучше сразу натягивай беговые кроссовки, потому что они на тебя накинутся – засланцы твоей настоящей жизни, и им всерьез захочется тебя укокошить.