С волками жить

Устроилась она танцующей рабыней в «Пир Нерона». Через неделю уже склеила Спартака. В действительности его звали Гэрретт Пью, он был привлекателен и добр, и не без собственных грандиозных порывов вроде реализации ста миллионов долларов (жалкого одного миллиона, казалось, уже не вполне достаточно) к тридцати пяти годам – возрасту, когда от обычного вируса гриппа неожиданно скончался его отец. То, что Гэрретт был полон решимости накопить этот шмат налички, управляя когда-нибудь собственным казино, тут же расположил к нему Джесси – вот наконец-то человек, работающий с нужной стороны игорного стола. Днем Гэрретт носил копье на пиру Нерона; по вечерам посещал занятия в школе крупье «Том и Джерри»[91]

, истории про которую только подтверждали давние подозрения Джесси: первая неделя посвящалась тому, как жульничают клиенты, остальные пять – тому, как клиентов обжуливать. Как и Доу, его редко можно было увидеть без колоды в руках, и Джесси постепенно выучилась не вздрагивать от звука тасуемых карт. Вернувшись, в ней вновь поселилось доверие – сторожкий, но, по сути, верный пес, довольный, что постель еще не остыла, что миска полна. Гэрретт возвратил ее к той личности, какой она была, когда только познакомилась с Доу, и за это она его любила. Глаза у него были задушевно карими, губы – мягчайшими из всех, что она когда-либо целовала, с ним рядом она много смеялась. По стечению обстоятельств поженил их в часовне «Счастье» Преподобный Папка – церемония оказалась настолько краткой, что их свадебные фотографии, как ей нравилось шутить, оказались серией снимков пустой комнаты. Через месяц она уже была беременна Кэмми.

Почти весь срок свой она проболела – ее обманом завлекли на борт в этот штормовой рейс до таинственно далекой земли материнства. Куда б ни ходила она, всюду носила с собой бумажный пакет на крайний случай; Гэрретт растирал ей спину, снабжал галетами, говяжьим бульоном и густым шоколадным мороженым все те немногие часы бодрствования, какие им удавалось делить друг с дружкой каждый унылый день. Конечно, как только стало заметно, с работы танцующей рабыни ее тут же уволили: очевидное состояние ее было слишком уж отъявленным напоминанием о последствиях в городе, чье само существование зависело от отсрочки последствий, покуда, то есть, все твои счета – финансовые, физические и эмоциональные не окажутся тщательно оплачены. Сидя дома наедине лишь с собой и баскетбольным мячом в животе, она скучала. Телевидение сводило ее с ума, шум, горячка и пагуба казино без воздаяния – когда бы то ни было. Она пристрастилась к чтению между приступами тошноты: дешевые отчеты о настоящих преступлениях в бумажных обложках, о серийных убийцах, преследующих одиночек на 95-й федералке, о сатанинском культе подростков-каннибалов, терроризирующих Фресно, о насильнике в женском платье, действующем на верхнем Бродуэе, – истории с той же двусмысленной притягательностью террариума с рептилиями, где ужас свернут гипнотическими кольцами, пышущими смыслом, даже отвращение имело собственный особый посыл. Втайне она восторгалась неблагозвучием насилия, ей очень нравилось следовать – пусть всего лишь и в безопасности воображения – за безрассудными шагами ее собрата-человека за черту, за все черты, в ускоряющуюся ночь совершеннейшей свободы, – или была ль такая безнаказанность перед законом рабством ужаснее тюремных решеток или кроткой покорности? Этого она не знала – но когда в ее сны стало наносить разнообразные части тела, когда тревожные воспоминания о погоне через затемненные комнаты, в которых она раньше не бывала, начали неотступно возникать и днем, она переключилась на чтение откровенных биографий знаменитостей из страха, что уродство тех образов, какие столпились у нее в голове, может заразить мозг ее нерожденного ребеночка. Озабоченность иррациональная, но в истинности ее она не сомневалась по мере того, как всякая разраставшаяся неделя ее беременности, казалось, все глубже втягивала ее в царство волшебства.