Сабанеев мост

Написал я без особой надежды на ответ, ибо уже понял, что не все известные люди считают необходимым отвечать на письма неизвестных корреспондентов. Дело в том, что мой адресат – Дмитрий Анатольевич Крымов – сын знаменитого московского театрального режиссера, хотя и носящий другую фамилию, и сам талантливый театральный художник, сценограф, режиссер и педагог. Как ясно из моего письма, его отец, с которым я не был знаком и который рано умер от сердечного приступа, приходился мне троюродным братом, а адресат, соответственно, племянником. Довольно эфемерное родство.

К моему удивлению, на следующий день мне позвонила жена Крымова, и оказалось, что это милая и сердечная женщина. Затем позвонил он сам, и таким образом мы заочно познакомились. К сожалению, по его словам, у них в семье нет материалов, которые могли бы быть мне интересны. Разговор был теплый, доброжелательный, и я, своим сиротским детством приученный к сдержанности и выросший довольно сухим человеком – Пава даже называл меня в детстве сухариком, – неожиданно для себя растаял и проявил удивительную, сохранившуюся с юных лет наивность. Я отправил Крымову свои воспоминания и некоторые чудом уцелевшие семейные фотографии, чтобы он мог увидеть своего двоюродного прадеда и двоюродную тетку. Крымов пригласил меня к себе в театр, где мы могли бы познакомиться лично.

Прошло недели три, в течение которых Марина восстанавливалась после операции на мениске, и посещение театра было бы для нас затруднительным. Когда, наконец, колено пришло в норму, я позвонил Крымову. Он не взял трубку, и я решил, что позвонил не вовремя. Не ответил он и на мой второй звонок, что было уже странно. Я долго колебался, прежде чем позвонить в третий раз, но все же позвонил, предположив, что звонки могли быть пропущены случайно, а мое молчание в ответ на приглашение в театр можно расценить, как невежливость.

Ответа не было.

Видимо, он, поразмыслив, решил, что невесть откуда возникший родственник, который, возможно, будет навязывать свое общество, ему совершенно ни к чему.

В этом, конечно, есть некоторый резон. Ведь большинство людей, даже весьма успешных в своей профессии, о которой они могут много и увлекательно рассказывать, за ее пределами совершенно не интересны. Мне, выросшему в довольно герметичной театральной среде, понятны опасения живущего театром занятого человека и нежелание зря терять время в обществе людей из другого мира.

Конечно, в пренебрежении условностями есть некоторая странность, но чем дольше живешь на свете, тем реже удивляешься неприятным проявлениям человеческого характера. Помнится, где-то я читал, что и его отец избегал слишком близких контактов с окружающими.

Вот, кстати, почему интересно изучать историю поколений своей семьи: можно понять происхождение некоторых особенностей собственной личности. В частности, моя способность производить в уме арифметические манипуляции, вероятно, унаследована от Якова Рапопорта, деда со стороны матери, то есть прадеда Крымова. Он родился в нищей семье, учился на деньги еврейской общины и стал служащим банка и его акционером. По словам моей кузины Оксаны, слышавшей это от своей мамы, дед, проверяя счета, быстро водил карандашом сверху вниз по длинному столбцу цифр и сразу писал их сумму, неизменно оказывающуюся правильной.

Попытка проследить историю своей семьи за пределами середины XIX века успеха не имела, и, таким образом, кроме смутных сведений о том, что среди предков со стороны отца в ней были цадики, рассказать нечего.

Прописка – дело государственное

К концу шестидесятых годов наконец-то Паве должны были дать квартиру, и в связи с этим в семье возникли проблемы. Дело в том, что, женившись на Марине, я выписался из комнаты на Петровке и прописался в «красных домах», чтобы комната после отъезда родителей Марины в новую квартиру осталась за нами. Сегодня уже, вероятно, не все помнят, что московская прописка была актом большой государственной важности, и произвольно менять ее по собственной прихоти было совершенно невозможно. А вернуться формально на Петровку было необходимо, ибо на двоих должны были дать однокомнатную квартиру, а на троих – двухкомнатную. Конечно же, я должен был позаботиться о том, чтобы мои приемные родители хотя бы последние годы жизни прожили в человеческих условиях. Единственным выходом был мой развод, тогда я имел право вернуться в родительскую семью, которым и воспользовался.

Разводиться было удобно: суд, где проходила процедура, находился этажом ниже института. Таким образом, все прошло, так сказать, без отрыва от производства минут за пятнадцать. Марина нервничала, и, объясняя причины развода отсутствием чувств и несходством характеров, порывисто сжала мою руку.