Сабля, трубка, конь казацкий

– С Луга, стало быть… – обрадовался Василий, потом приложил сложенные «ракушкой» ладони к губам и повторил крик ночной птицы. – Пугу… пугу… пугу… Челом тебе, брат-казак. Я – Василий Полупуд. Минского куреня товарищ. А ты кем будешь?

– То-то я гляжу и думаю: кто такой хозяйничает в моих угодьях, как на своем гумне… – вместо ответа насмешливо прокричал невидимый собеседник. – А это Полупуда принесло в добрый час. Да не один пожаловал – с целым обозом баб приперся. Никак в магометанство перейти надумал… а, Василий? Ну, а чего… Тоже верно. Как сказано в Писании: «Каждому свое…» Кому-то в монастыре – грехи замаливать, а кто-то ж и грешить должен. Га-га-га…

– Голос кажется знакомым… – озадаченно почесал затылок запорожец. – Но пока не признал. Видимо, давно не слышал. А ну, весельчак болотный, гукни еще чего-нибудь?.. Только горло не дери сильно. Не приведи Господь, очкур развяжется – перед русалками оконфузишься.

– О, да ты и глухой к тому же… – все так же насмешливо фыркнули шуршащие заросли. – Совсем сдал на старости… Тогда понятно: зачем гарем от чужих глаз решил подальше запрятать. У такого трухлявого пня уведут молодок раньше, чем медовый месяц закончится. А прочие – сами разбегутся.

– Погодь, погодь… Корсак?.. Ты, что ли? – неуверенно произнес Полупуд. Мотнул головой и с силой хрястнул кулаком о раскрытую ладонь. Звук раздался такой, словно поленом по камню шваркнули. – Чтоб мне аж до самой смерти больше ни одной чарки горилки не выпить, если это не Иван Корсак! Покажись на люди, песий сын! Пока я сапоги не замочил… Потом тебе это дороже встанет.

Камыши, чуть сбоку от того места, куда выходила гать, разразились хохотом, потом зашелестели громче, раздвинулись и явили невысокого, можно даже сказать, низенького мужичка. Что называется, «метр с кепкой». Одетого в нечто с трудом поддающееся описанию и больше всего похожее на мешок с дырой для головы, сметанный на живую нитку из шкур нескольких десятков степных лисиц. Причем хвосты к общей ткани не крепились, а свисали по сторонам, как пушистые кисти. Голову человека-лиса венчала шапка такого же покроя, с двумя хвостами по бокам и острой мордочкой зверька вместо козырька… Но смешным при этом мужичонка не казался. Может, потому что подпоясан был саблей, а может – из-за «янычарки»[30] в руке.

– Челом тебе, брат Василий! – изобразил он поклон, снимая шапку и взмахнув ей перед собой, словно моль вытряхивал. – Сто лет не виделись. Или больше?

– Чудны твои дела, Господи. Действительно Корсак… – протянул все так же неуверенно Полупуд, словно что-то мешало ему до конца поверить собственным глазам. – Чтоб мне… – Василий замялся, видимо решив, что хватит уже обетниц, а то того и гляди сбудутся. – Иван… Тебя же в позапрошлом году харцызы на кол посадили? Или соврал Капуста?

– Нет, брат, не соврал…

Я стоял неподалеку и видел, как потемнело лицо Корсака, губы сложились в горькую складку и недобро прищурились глаза.

– Уцелел, значит, побратим мой верный? Ушел от погони… Да так торопился, горемыка, что позабыл вернуться…

– Нет, Иван… – Полупуд говорил негромко, но голос его над водой звучал отчетливо и сурово. – Напраслину городишь. Не забыл Лаврин тебя… Конь его полумертвым к дозору у Колючей балки вынес… Только и успел казак, что о тебе рассказать, прежде чем Богу душу отдал… Но дозорные – люди подневольные. Сам знаешь… Не имеют права с места уйти, пока замена не придет. Поэтому о приключившейся с вами беде братчики только через неделю узнали. Выслали отряд, конечно… Да там и следов-то никаких не осталось. Выгорела степь на несколько верст вокруг. Случайно или умышленно кто пал пустил, не понять, а искать следы на пепелище только время терять.

– Не знал… – Корсак трижды перекрестился и опустил голову. – Прости, брат Лаврин, плохое о тебе думал. Зло на сердце держал… А оно вон как оказалось. Прости, побратим мой верный… Авось свидимся на том свете, там и обнимемся. Там и повинюсь перед тобой…

– Как же ты, лисий сын, с кола соскочить ухитрился? Не расскажешь? Или, может, так с ним в заднице и ходишь?

Слова и насмешливый тон, которыми они были произнесены, меня слегка покоробили. Все же о смерти и о страданиях надо как-то иначе. Торжественнее… Но тут же и сообразил: в Диком Поле жизнь и смерть столь тесно переплетены, что стали неразделимыми спутницами казаков. Обыденными, привычными и неизбежными, как восход и закат. Вот и говорят о них запорожцы так же просто, как о рыбалке, к примеру… Хороший клев был или сорвалась клятая рыбина? Как там в песне: «Двум смертям не бывать, а одной не миновать…»

Суровая жизнь, беспощадная. И в то же время сладкая. Не рабы они и не слуги, всякому, кто родом выше или мошной толще. И никто не властен над их судьбой, ибо нет над казаком никого, кроме Бога и верности Товариществу.