SACRE BLEU. Комедия д’искусства

— Ну, все, — произнес Тулуз-Лотрек. — Бить буду я. Давай-ка прислоним картину к стене.

Люсьен кивнул, и они аккуратно поставили полотно на поп'a. Свою трость Анри держал с изнанки холста, как укосину, однако теперь взмахнул ею шикарным жестом — и зажмурился, дернув за голову эфеса. Гамены хором ахнули. Анри робко приоткрыл один глаз.

— Вы только поглядите, — промолвил он. Там, где должен был обнажиться хрустальный кордиал, в чем Анри был почти уверен, оказался опасно заточенный коварный клинок. — Рад, что не предложил тебе утешиться коньяком, Люсьен. En garde, шалопаи!

И он сделал выпад в сторону гаменов, а те с какофоническим визгом размелись по всем углам перекрестка. Анри глянул на Люсьена через плечо и ухмыльнулся. Тот не сдержался и осклабился в ответ.

— Слишком костлявая, — раздался голос с того места, где только что чертополохом торчали мальчишки. Невысокий мужчина в широкополой соломенной шляпе и полотняном костюме цвета буйволовой кожи, седая эспаньолка аккуратно подстрижена и расчесана, а в голубых глазах — удивленная улыбка. Пьер-Огюст Ренуар.

— Месье Ренуар, — произнес Тулуз-Лотрек. — Bonjour. — Он вложил клинок в трость и протянул руку пожилому художнику.

Ренуар пожал и кивнул Люсьену.

— Значит, тебе лучше?

— Гораздо, — кивнул Люсьен.

— Хорошо. А то я слыхал, ты собирался помереть из-за какой-то девчонки. — Ренуар снова посмотрел на картину. — Из-за вот этой синей и костлявой?

— Я просто переутомился, — ответил Люсьен.

— Ну, Крысолов, могу сказать, что ты и впрямь

чему-то научился.

Люсьен опустил взгляд на ботинки и понял, что краснеет от похвалы учителя.

— Мне солидные попы нравятся, — пояснил Ренуар Тулуз-Лотреку. — А эта слишком худосочная, но Люсьен здесь не виноват. — Ренуар сделал шаг от полотна, за ним еще один, и еще, пока не перешел на другую сторону улицы. После чего вернулся и наклонился, едва не уткнувшись носом в слой краски.

Затем поднял взгляд на Люсьена, который придерживал холст, чтобы тот не сдуло.

— Это очень хорошо.

— Merci, Monsieur, — ответил Люсьен.

— Очень, очень хорошо, — продолжал Ренуар.

— Да ладно, что вы, — смутился Люсьен.

— Ха! — Ренуар хлопнул себя по ляжке. — Это не собачки в случке, но все равно хорошо. — Ренуар сдвинул шляпу на затылок и широко улыбнулся. Глаза его блеснули так, словно ему на память пришло что-то радостное. — Помнишь, ты со мной нес через всю гору ту большую картину с «Галетной мельницей», Люсьен?

— Конечно. — Теперь и Люсьен поучаствовал в его улыбке.

— То было большое полотно, — сказал Ренуар Тулуз-Лотреку. — Не такое, как это, но все равно в одиночку не унесешь. Сейчас оно у Кайботта.

— Я знаю эту картинку, — ответил Анри. Ему б ее не знать. Она его так поразила, что несколько лет назад он написал свою версию.

— В общем, мне хотелось написать вечеринку — столько жизни, сколько бывает по воскресеньям вечером в «Галетной мельнице». Когда все танцуют, пьют, веселятся. На такое требовался большой холст. А работать я мог лишь по воскресеньям, потому что все мои натурщицы — Марго и прочие — на неделе заняты. Поэтому каждое воскресенье мы с Люсьеном волокли это огромное полотно из моей мастерской на рю Корто к танцзалу, и я там писал, а мои друзья позировали. После первого грубого наброска я мог их заставить сидеть неподвижно лишь по одиночке, по двое за раз. Как кошек пасти. Им хотелось пить, танцевать, праздновать — делать, в общем, то, что я пытался ухватить на холсте. А я заставлял их позировать. Я писал весь день — каждую модель по чуть-чуть, пока им не надоедало. Кроме малютки Марго. Та позировала неподвижно, как статуя, и столько, сколько мне требовалось. А под вечер мы переносили полотно обратно через весь butte ко мне в мастерскую. Oh la la, какой был ветер. Каждую неделю с холста приходилось снимать сухие листья и хвою, и я залечивал краской каждый маленький шрам, а через неделю появлялись новые. Ты же помнишь это, Люсьен?

— Oui, Monsieur. Помню.

— Помнишь это белое платье с синими бантами, что носила Марго? — спросил Ренуар, и блеск в его глазах несколько затуманился.

— Oui, Monsieur.

— Я очень любил это платье — но я уже писал ее в нем на качелях, а на другой картине она в нем танцевала. Поэтому в «Галетной мельнице» я написал ее в полосатом. Синие полосы. Марго в синем. — По щеке художника скатилась слеза, и он смущенно отвернулся. — Прошу прощения, Messieurs, даже не знаю, что это на меня нашло. Видимо, это от твоей картины, Люсьен, от того, что ты совершил.

— Простите, месье Ренуар, — произнес Люсьен. Он жалел старого наставника, но не знал, чем ему помочь. Не настолько близки они были — всего-навсего учитель и ученик. Лучше, наверное, сделать вид, что ничего не случилось. Так поступают настоящие мужчины.

Анри подошел к Ренуару, вынул из нагрудного кармана чистый платок и предложил ему мастеру, хоть тот и смотрел в другую сторону.

— От такого ветра у меня глаза слезятся, — произнес Тулуз-Лотрек, ни к кому не обращаясь. — Все от пыли, наверное, да и фабрики в Сен-Дени ужасно коптят. Удивительно, как вообще удается дышать в этом городе.