Сад

Как всегда в весеннюю пору, птицы разноголосо, наперебой славили рассвет. Трофим Тимофеевич вышел на крыльцо и прислушался. В птичьем хоре недоставало основных голосов. А ведь те певцы, обитатели тёплых скворешен, бывало, в апреле по утрам, когда неподвижный прохладный воздух наполнялся сиреневой дымкой, просыпались раньше всех и слетались на высокие тополя весёлыми стайками, пошевеливая крылышками, то поодиночке, то хором посвистывали, щебетали, подражая и звону капель, падающих с крыши дома, и журчанью первых ручейков в снежных берегах. Этим весёлым сборищам срок был недолгий. Прошла неделя, и скворцы, расселившись попарно, стали петь у своих скворешен. А в мае наступила счастливая пора воспитания потомства, и маленькие птички от зари до зари отыскивали в саду гусениц, ловили бабочек и относили своим желтоклювым птенцам.

На прошлой неделе вот в такую рассветную пору всполошились скворушки во всём саду. Сердито стрекоча, они слетелись к одной скворешнице и роем вились вокруг неё. Алексеич, глянув туда, крикнул:

— Сорока!.. Кыш, разбойница!

Трофим Тимофеевич поспешил с ружьём на выручку. Но сорока уже выдернула птенца из гнезда и понесла в сторону острова. За ней гнались скворцы, и стрелять было нельзя. Воровка появлялась каждое утро. Дорогин затаивался с ружьём в руках, но подкараулить налётчицу ему не удавалось.

А позавчера на рассвете серенькие скворчата, покинув гнёзда, расправляли неокрепшие крылья и мягкими клювиками пощипывали пёрышки. Не рано ли вылетели? У них ещё не хватало смелости перепрыгнуть на соседний сучок. А впереди их уже ждали испытания — в небе кружился, высматривая лёгкую добычу, ястреб. Родителям предстояло научить несмышлёнышей летать. Беспокойная, но тоже хорошая пора! Они принялись гонять малышей с ветки на ветку, а потом все скрылись в зарослях.

Трофим Тимофеевич прошёл возле тополевой защиты. Во всех скворешницах — тишина.

«Словно сговорились — улетели враз…»

Задумчивым вернулся Дорогин в дом. У него в семье давно началась пора разлёта… Оглянешься назад, и далёкое кажется близким. Будто вчера дети были маленькими. В доме часто звенел беззаботный смех. По вечерам старшие читали младшим сказки…

Прошли, отшумели неповторимые годы! Дети поднялись на крыло, разлетелись из дома… Осталась одна младшая, да и та давно на взлёте… Пока что в душе у неё нелады, где она совьёт гнездо — неизвестно. Но кто бы ни назвался скворцом, всякий будет лучше того перелётного дрозда…

Хоть бы внучонок приехал и на лето поселился бы у него… Может, Гриша с Марфой отпустят Витюшку? Надо написать им… Пока Трофим Тимофеевич собирался писать, пришло письмо. Марфа сообщала, что снаряжает Витюшку с отцом в экспедицию, а сама едет со своими учениками на Чёрное море. Она волнуется за мальчика, но уступает мужу, который настаивает: «Пусть попутешествует со мной». Когда мальчик узнал, что в экспедиции будут орнитологи, у него окончательно вскружилась голова. Поедут они по лесам и перелескам, пересекут степную равнину, заглянут в горы, Если всё будет хорошо, то в конце августа заедут в сад. Дедушка увидит Витюшку раньше, чем она, мать. Но есть одно серьёзное опасение — плохие просёлочные дороги, ведь на пути экспедиции — и заболоченные луга, и степные солончаки, и таёжные пади… Всё сердце изболит за него…

— Надо привыкать, — сказал Трофим Тимофеевич, словно Марфа была здесь, в его доме. — Парень в экспедицию махнул! Добро!..

Где-то совсем рядом с домом глухо гукал удод. У этой птички нарядный гребешок, но Трофим Тимофеевич не любил её: Сапыр Тыдыев и другие дружки в горах называли её — яман-куш — плохая птица, и не раз советовали: «Увидишь — стреляй: поразишь несчастье».

Удод продолжал гукать, равномерно, надоедливо, тупо.

«Заладил паршивец на целый час! И откуда его принесла нелёгкая?.. За все годы, с тех пор, как вырос сад, — третий раз…»

Нет, Дорогин не считал себя суеверным, не думал, что птица накличет беду, но тупые звуки «пения» удода раздражали его, как иных людей раздражает острый лязг ножа о железо. Он снял ружьё со стены и, вложив патроны с мелкой дробью, вышел на крыльцо. Неподалёку сидел на земле Алексеич, поджав ноги под себя, и плёл корзину. По одну сторону лежали пучки гибких прутьев тальника, по другую — горка немудрых изделий. Увидев Дорогина с ружьём, он поднялся и попросил:

— Дай-ка я стрельну его, холеру!

Старый солдат обладал непревзойдённым терпением. Бывало, ранней весной на островах за целую версту подползал к чиркам по холодной мокрой земле, затаивался, похожий на ком грязи, выжидал, едва сдерживая леденящую дрожь, а потом опять продвигался вперёд, целился так долго, что чирки, ускользая от выстрела, перелетали на соседнюю лужу. Алексеич полз за ними, полз до тех пор, пока не сгущались сумерки, и обычно всегда приносил «дичинку на похлёбку».

Дорогин отдал ему ружьё, а сам подошёл к верстаку под сараем и начал строгать бирки. Старик думал о внуке: большой парень вырос, своё ружьё в руки взял! Жаль, нет его здесь — пальнул бы в удода. Он, однако, ещё не видал такой птички. Разве что в музее?..