Сад богов

В какой-то момент Филимон разрешил задержанным послать записку Ларри. Тот ворвался в участок со словами, что лучше бы Филимон ловил злоумышленников, а не занимался розыгрышами, и сопроводил домой незадачливых охотников за фламинго.

– Пора положить этому конец! – возмущался Ларри. – Я не позволю двум полоумным братьям проделывать с моими гостями всякие дурацкие трюки.

Должен сказать, что Киска Луми и Душка Гарри оказались молодцами.

– Ларри, дорогой, ну что ты злишься, – вступился за нас Луми. – Это же для общего веселья. Мы сами виноваты, и не меньше, чем Лес.

– Вот именно, – подхватил Гарри. – Луми прав. Нельзя быть такими простаками.

В доказательство того, что не держат на нас зла, они привезли из города целый ящик шампанского, а затем сами сходили в деревню и привели на вечеринку полицейского. Усевшись на веранде, с Филимоном в центре, они не без смущения поднимали за него тосты, а он неожиданно красивым тенором пел о любви, и его великолепные темные глаза увлажнялись слезами. В разгар вечеринки Киска Луми наклонился к Ларри:

– Вот что я тебе скажу. Если он сядет на диету, то будет очень даже хорош. Только Гарри об этом ни слова, дорогой, ты меня понял?

3. Сад богов

Разверзлось небо, и со смехом боги

На зрелище неслыханное смотрят.

У. Шекспир. Кориолан. Акт V, сц. 3(перевод Ю. Корнеева)

Остров лежал, похожий на неровно изогнутый лук, концами почти упирающийся в Грецию и Албанию, а воды Ионийского моря, заключенные в этот изгиб, казались голубым озером. К нашей вилле была пристроена широкая, выложенная плитняком веранда с навесом из старых виноградных лоз, откуда, как канделябры, свисали большие зеленые гроздья. С веранды открывался вид на сад с мандариновыми деревьями, углубленный в склон, на серебристо-зеленые оливковые рощи и море, голубое и гладкое, как цветочный лепесток.

В хорошую погоду мы все ели на веранде за шатким столом с мраморной столешницей, и здесь принимались важнейшие семейные решения. За завтраком звучало больше всего колкостей и споров, так как именно тогда читалась вслух свежая почта и строились, менялись и отбрасывались планы на день. Во время этих ранних посиделок определялось, пусть даже случайно, чье-то будущее, и банальная просьба об омлете могла привести к трехмесячной экспедиции, с рюкзаками и палатками, на отдаленный пляж, как это случилось однажды. Поэтому, когда мы собирались при еще сумеречном свете, никто не знал, как сложится день. Для начала требовалась осторожность с учетом слабых нервов, но мало-помалу, под влиянием чая, кофе, тостов, домашнего мармелада, яиц и фруктов, утреннее напряжение рассеивалось и на веранде воцарялась более доброжелательная атмосфера.

Утро накануне приезда графа ничем не отличалось от других. Завтрак увенчался чашкой кофе, и каждый погрузился в свои мысли. Моя сестра Марго, повязав русые волосы банданой, грезила над альбомами выкроек и весело, пусть и фальшиво, насвистывала себе под нос. Лесли, допив кофе, достал из кармана маленький пистолет, разобрал его и в задумчивости чистил носовым платком. Мать просматривала поваренную книгу, решая, что бы ей приготовить на обед, губы ее беззвучно шевелились, и время от времени она вперяла взгляд в пространство, пытаясь вспомнить, есть ли у нее необходимые ингредиенты. Ларри в цветастом халате одной рукой ел вишни, а другой разбирал корреспонденцию.

Я же кормил галчонка (мое последнее приобретение) – такого медлительного едока, что я его окрестил Гладстоном; как мне объяснили, этот государственный муж по сто раз все пережевывал. В ожидании, когда галчонок проглотит очередную порцию, я поглядывал на манящее море и планировал свой день. Взять ли мне ослицу Салли и взобраться в оливковую рощу на верхотуре, в середине острова, а там попробовать поймать агаму из тех, что обитают на сверкающих гипсовых утесах, где загорают на солнышке, дразняще поматывая желтой головой и раздувая свой оранжевый зоб. Или, наоборот, спуститься в долину к озерцу, где как раз должны выводиться личинки стрекоз? А может – вот счастливая мысль! – отправиться в море на лодке, которая недавно досталась мне в подарок?

По весне почти замкнутое водное пространство, отделяющее Корфу от материка, было изысканно-голубого, совсем бледного цвета, а по мере того, как весна сменялась жарким летом, неподвижное море приобретало густой, нереальный цвет, который при определенном освещении казался сине-фиолетовым, как в радуге, а на мелководье – насыщенно-нефритового оттенка. По вечерам же, когда садилось солнце, казалось, что кто-то прошелся кистью по морской глади, оставив на ней перетекающие друг в друга золотые, серебристые, оранжевые и бледно-розовые мазки.