Сад Финци-Контини

Несколько минут мы просидели в тишине. Потом, не меняя положения, обхватив загорелые колени руками, как будто для того, чтобы согреться (она была в шортах и трикотажной футболке, пуловер был накинут на спину и завязан вокруг шеи), Миколь снова заговорила:

— И хочется же Перотти тратить на эту развалину столько времени и столько сил! Нет, послушай меня, здесь, в полутьме, конечно, можно говорить о чуде, но снаружи, при солнечном свете, никуда не денешься, придется признать то, что сразу бросается в глаза: краска облезла, спицы и колеса облезли, обивка сидений (может, ты сейчас и не видишь, но я тебе гарантирую) обшарпана, вытерлась в некоторых местах, потрескалась и стала похожей на паутину. Поэтому спрашивается: ради чего все эти труды Перотти? Стоит ли это делать? Он, бедолага, хочет получить у папы разрешение все перекрасить, отремонтировать, переделать в свое удовольствие, но папа, как всегда, колеблется, не решается.

Она помолчала.

— Посмотри-ка лучше, вот плоскодонка! — продолжила она и показала мне в окошечко хрустального стекла, немного затуманившееся от нашего дыхания, на серый вытянутый силуэт, прислоненный к стене, противоположной стеллажам с грейпфрутами. — Смотри, вот плоскодонка, и изволь восхищаться, прошу тебя, тем, с каким чувством собственного достоинства и мужеством она переносит все последствия, вытекающие из полной потери функциональных качеств. Вещи тоже умирают, дорогой мой. И раз уж они должны умереть, то не лучше ли предоставить их самим себе? Это гораздо благороднее, кроме всего прочего, — тебе не кажется?

Часть третья

I

Я бесконечное число раз возвращался той зимой, а потом и весной и летом, к происшедшему между Миколь и мной в любимой карете старого Перотти (или, лучше сказать, к тому, что не произошло). Если бы в тот дождливый вечер, которым так неожиданно закончился яркий солнечный день бабьего лета тридцать восьмого года, я смог хотя бы объясниться, повторял я с горечью, может быть, у нас все получилось по-другому, не так, как оказалось на самом деле. Объясниться, поговорить с ней, поцеловать ее, тогда все было возможно, не переставал твердить я себе, я должен был это сделать! Но я забывал спросить себя о самом главном: мог ли я в тот момент — возвышенный, единственный, неповторимый, момент, который, может быть определил мою и ее жизнь, мог ли я тогда действительно сделать какой-либо определенный шаг, произнести решающее слово. Например, был ли я уже тогда уверен, что действительно люблю ее? На самом деле, я этого еще не знал. Я не знал этого тогда и не был в этом убежден потом, по крайней мере, в течение следующих двух недель, когда установившаяся непогода окончательно разрушила нашу случайную компанию.

Я прекрасно помню: непрекращающийся дождь, льющий день за днем, а потом зима, холодная, мрачная зима Паданской равнины — они сразу сделали невозможными наши встречи в саду. И все же, несмотря на смену времен года, все, казалось, продолжало убеждать меня в том, что, в сущности, ничего не изменилось.

В половине третьего на следующий день после нашего последнего посещения дома Финци-Контини, примерно в тот час, когда мы обычно появлялись один за другим на аллее, усаженной вьющимися розами, и приветствовали друг друга криками: «Привет!», «Эй! Вот и я!», «Мое почтение!» — телефонный звонок в моем доме связал меня с Миколь через струи дождя, обрушившегося на город. Вечером я сам позвонил ей, на следующий день опять она — мне. Мы продолжали разговаривать, как привыкли в последние дни, и были рады, что Бруно Латтес, Адриана Трентини, Джампьеро Малнате и все остальные наконец оставили нас в покое и окончательно забыли о нас. Впрочем, разве мы вспоминали когда-нибудь о них, я и Миколь, во время наших долгих экскурсий по парку, сначала на велосипедах, а потом и пешком, таких долгих, что по возвращении мы часто не заставали больше никого ни на корте, ни в хижине?

Сопровождаемый озабоченными взглядами родителей, я закрывался в чуланчике, где стоял телефон. Набирал номер, часто она отвечала сразу же, так быстро, как будто ждала моего звонка у аппарата.

— Ты откуда говоришь? — как-то попробовал я узнать.

Она рассмеялась:

— Думаю, из дома.

— Спасибо за информацию. Я хотел только узнать, как это у тебя получается отвечать всегда сразу же. У тебя что, телефон на письменном столе, как у коменданта? Или ты кружишь с утра до вечера возле телефона, как тигр в клетке из «Ночного» Мачати?

Мне показалось, что на другом конце провода случилось легкое замешательство. Если ей и удается подойти к телефону раньше других, ответила Миколь, то лишь благодаря своей тренированности и необыкновенной реакции, вот и все, да еще благодаря интуиции. Когда я звоню, она всегда оказывается рядом с телефоном. И она переменила тему разговора. Как дела с моей дипломной работой о Пандзакки? А когда я собираюсь возобновить мои поездки в Болонью, просто так, развеяться?