Сад Финци-Контини

Итак, как я уже сказал, в то утро мне пришла в голову идея пойти в библиотеку. Не успел я сесть за стол в читальном зале и достать из кожаной сумки все необходимое, как один из служащих, некий Поледрелли, полный человек лет шестидесяти, знаменитый любитель спагетти, не способный и двух слов связать, если говорил не на диалекте, подошел ко мне и велел немедленно убираться вон. Выставив вперед живот, распрямив плечи, преисполненный сознания собственной важности и от этого найдя все необходимые слова и выражения, этот замечательный Поледрелли официально поставил меня в известность о том, что господин директор лично распорядился на этот счет и что я должен немедленно встать, собрать свои вещи и уйти. В то утро читальный зал был отдан в распоряжение учеников средней школы. За этой сценой в гробовом молчании следило, по крайней мере, пятьдесят пар глаз и столько же пар ушей. Поэтому мне было еще неприятнее вставать, собирать со стола книги и бумаги складывать все в сумку и тащиться к стеклянной входной двери. Положим, этот несчастный Поледрелли просто выполнял приказ! Однако пусть Малнате будет осторожен, если ему случится с ним познакомиться (не исключено, что он тоже входит в кружок учительницы Тротти!), пусть он будет осторожен и не даст обмануть себя напускным благодушием этой плебейской рожи. В этой груди, широкой как шкаф, билось сердечко пигмея, он, конечно, воплощает народный дух, но уж преданным его не назовешь.

И вообще, горячился я, какое право имеет Малнате поучать меня, я ведь не Альберто, семья которого всегда держалась в стороне от общественной жизни. Я родился и вырос в семье, которая была слишком открытой, слишком готовой объединиться со всеми и во всем. Мой отец пошел добровольцем на войну, вступил в партию в 1919 году, сам я до недавнего времени принадлежал к молодежной фашистской организации. Мы всегда были самыми обычными людьми, самыми заурядными, поэтому мне кажется совершенно абсурдным какое-то особенное отношение к нам. Когда моего отца вызвали, чтобы объявить ему об исключении из партии, а затем автоматически изгнали его из Коммерческого клуба, у него было такое потерянное и печальное лицо, какого я у него никогда в жизни не видел. А мой брат Эрнесто, которого не приняли в университет и он должен был эмигрировать во Францию и поступить в университет в Гренобле? А моя сестра Фанни, которая в свои тринадцать лет вынуждена продолжать учебу не в гимназии, а в еврейской школе на улице Виньятальята? То, что их изолировали от их друзей, от одноклассников, — это что, тоже просто особенное отношение? Оставим это: одно из самых мерзких проявлений антисемитизма — это постоянное подчеркивание того, что евреи не такие, как все. А вот когда они полностью ассимилируются с окружающей средой, можно будет подчеркнуть как раз обратное — что они слишком похожи на других и ничем не отличаются от остальных людей.

Я позволил ярости овладеть мной, вышел за рамки спора, и Малнате, слушавший меня внимательно, не преминул заметить мне это. Он антисемит? Он впервые в жизни слышит подобные обвинения. Все еще возбужденный, я хотел было добавить жару, но именно в этот момент, промелькнув за спиной моего собеседника, как испуганная птица, Альберто сделал мне знак: «Пожалуйста, хватит, умоляю!» — говорил его взгляд. То, что он из-за спины ближайшего друга делал мне знак, как если бы между нами существовала какая-то тайна, поразило меня. Я сразу замолчал. И сразу же первые звуки квартета Бетховена в исполнении Бушей заполнили прокуренный воздух нашей комнаты и вытеснили мою победу.

В тот вечер, однако, случилось не только это. Часам к восьми полил такой дождь, что Альберто, коротко переговорив по телефону, по-моему, с матерью, предложил нам остаться ужинать.

Малнате с радостью согласился. Обычно он ужинал у «Джованни» один «как собака», он и поверить не мог, что проведет вечер в семье. Я тоже согласился, но попросил разрешения позвонить домой.

— Ну конечно! — воскликнул Альберто.

Я сел на то место, на котором обычно сидел он, за письменным столом, и набрал номер. Я ждал, глядя в окно, залитое дождем. В темноте деревья были едва видны. Там, далеко, за старым парком, непонятно где, блестел огонек.

Наконец ответил немного расстроенный голос моего отца.

— А, это ты? сказал он. — А мы уже начинали беспокоиться. Ты откуда звонишь?

— Я не буду ужинать дома, — ответил я.

— В такой дождь?

— Вот именно.

— Ты еще у Финци-Контини?

— Да.

— Когда бы ты ни вернулся, прошу тебя, зайди ко мне на минутку. Ты же знаешь, я все равно не усну…

Я положил трубку и поднял глаза. Альберто смотрел на меня.

— Готово?

— Готово.

Мы втроем вышли в коридор, прошли по комнатам и комнаткам, спустились по лестнице, внизу которой нас ждал Перотти в белой куртке и белых перчатках. И мы прошли прямо в столовую.