Сад радостей земных

Десятилетняя Шарлин подала отцу кастрюльку. Что-то у него в желудке протестующе сжалось при одном виде размятой картошки, но он машинально положил немного себе в тарелку. Его любимая картошка. Он жевал, наклонясь над столом, надеясь наконец почувствовать вкус еды. Майк кончил есть и побежал на улицу. Перл поставила свою тарелку на окно, под самый подбородок, словно боялась обронить хоть крошку. Очень светлые пепельные волосы ее, давным-давно не мытые, сбились комом. Карлтон, жуя, глядел, как она подносит вилку с картошкой ко рту, осторожно пробует и только потом ест. Она сидела пригнувшись, склонив голову над тарелкой, будто размышляла о чем-то важном и сложном. Карлтон смотрел на ее нежный, совсем детский профиль и не дозволял себе тревожиться о том, что делать дальше. За долгие годы скитаний он убедился: лучше не тревожиться, ни о чем не думать, все равно заранее не угадаешь, вечно все оборачивается не так. Зачем готовиться к беде, может, она еще и не придет или вместо нее нагрянет совсем другая беда. Люди вроде Перл чувствуют себя в этой жизни лучше всех, потому что им вовсе не приходится думать. Иногда она вдруг разъярится и набросится на него, но он вполне может с ней сладить. А больше она никого не трогает. Дети бегают вокруг, вопят, дерутся, а она подчас их даже не замечает. Почти все время сидит и молчит — то ли ждет чего, то ли разглядывает землю под ногами, выискивает стручок или ягоду, чтоб подобрать и сунуть в корзину. И как-то жадно, хитро щурится — Карлтон замечал, так смотрят старые бродяги, сборщики фруктов, что увязались с их артелью.

За стеной горланило радио; приятно, когда музыка громкая.

— На будущий месяц отделимся, поедем одни в Джерси, — сказал Карлтон.

Может быть, он обращался к Шарлин — она одна была достаточно большая, чтобы слушать, — может, к Перл, а может, просто говорил в пространство. Среди своих домашних он всегда говорил негромко, осторожно. Слова подчас звучали невнятно, будто он прикидывался пьяным. В те вечера, когда после работы он отделывался от своих и проводил время в кабаке или с женщиной, голос его звучал, как у всех: все громче и громче, все возбужденней и самодовольней — молодой, грубый, резкий голос, который будто рвался на волю. А здесь, в тесной, убогой лачуге, голосу было так же тесно и душно, как телу, и казалось, Карлтон явственней слышит каждое слово.

— Там нет привозных прохвостов,[1] — сказал он.

Клара перепачкалась картошкой. Карлтон утер ей лицо.

— Мы поедем на автобусе? — спросила она.

— Черта с два, никуда мы не поедем, — сказала Шарлин.

Карлтон поглядел на старшую дочь. Тощенькая, беспокойная девчонка, лицо землистое, руки и ноги все в болячках. Может, это от клопов, кто его знает. С виду болячки самые обыкновенные, вроде чесотки, но корка толстая и жесткая, а когда девочка ее сковырнет, ранка кровоточит, и нарастает новая корка. У Шарлин подвижная крысиная мордочка, узкие глазки всегда смотрят недоверчиво.

— Заткнись, — сказал ей Карлтон.

Клара кормила двухлетнего Родуэла. Мальчуган хлопнул по ложке, и она упала на пол.

— Свинья, — сказала Шарлин.

— Он не нарочно, — вступилась Клара.

— Замолчите вы! — прикрикнул Карлтон.

Клара надула щеки и насмешливо посмотрела на сестру. Карлтон следил за обеими со странным отчужденным любопытством, как будто уже не раз у него на глазах девочек сталкивала привычная, не остывающая ненависть. Ему хотелось поскорей покончить с едой, выбраться за дверь, уйти в город, но он ел медленно, не ощущая вкуса, и все ждал слабой, едва уловимой боли в желудке — только намека на боль.

Шарлин ударила Клару по лицу, Клара завизжала.

— Кому я сказал, молчать!

Карлтон размахнулся и ударил Шарлин в грудь. Шарлин, сидевшая на краю кровати, упала было на подушки, но мигом обернулась к отцу. Клара засмеялась. Тарелка Шарлин валялась на полу.

— Сучка поганая! — сказала Шарлин.

Клара весело смеялась. Она перехватила взгляд Карлтона — и он был поражен и подавлен: как она веселится! Между девочками пять лет, но с виду Клара совсем ненамного моложе Шарлин. На улице разница заметнее, но в этой лачуге, где все они стиснуты как сельди в бочке, она кажется куда старше своих лет.

Родуэл захныкал.

— Иди вон, — велел Карлтон старшей дочери. — Он из-за тебя заревел. Клара, успокой-ка его.

Шарлин выбежала вон. Надо будет и самому поскорей отсюда убраться, пока не заревел и второй малыш. Клара близко наклонилась к братишке, стала что-то ему говорить. Перл сидела у окна и медленно ела, сжимая в кулаке красную пластмассовую вилку. Это была ее вилка, никто больше не смел ею есть.

Клара сказала:

— Почему все черномазые тетеньки такие толстые?

— Такие уж они уродились.

— А мама не толстая.

— Бывают толстые люди.

— Ты не толстый, и я тоже. А Шарлин тощая уродина.