Сады

Не то что в молодости. Приступ какого-то панического ужаса накатил на меня однажды, когда мы похоронили наборщика Васю Карпенко, подкошенного сыпняком. Был он способным конькобежцем и гимнастом. Я до сих пор не смирился с той нелепой смертью, не пощадившей чудо-экземпляр человеческой породы. Вскоре меня послали с выездной редакцией на коллективизацию, и там, среди весенних полей, обильно орошённых дождями, в крестьянских заботах об урожае и в борьбе за переустройство всего сельского уклада, постепенно избавлялся я от тягостного чувства непрочности отдельной человеческой жизни. Слава богу, как видите, достиг критического возраста и ещё при деле, а прошёл, можно сказать, огонь, воду да медные трубы. Нынче не боюсь костлявой, хотя, говорят, калиткой скрипнет — нехорошо. Это, видать, и есть то изменение психологии, которое приходит с годами, о чём пишут учёные, а мы, простые смертные, то же самое понимаем, но высказать не умеем. В старые времена какой-то мудрец заметил, что смерть — это присоединение к большинству. А недавно мне довелось набирать статью одного учёного. По ней выходит, что к двухтысячному году население земного шарика нашего так расплодится, что перегонит численность всех людей, когда-либо обитавших на планете. Вот это да...

Собрались после похорон на поминки. Приехала дочь вдовы от первого мужа, кандидат наук по оптике. После рюмки разговорились мы с нею. Оказалось, у неё под Москвой дача, с мужем дружно там трудятся. Я говорю своей Клаве:

— Учёные, видишь ли, а понимают радость в природе, лопатой и граблями орудуют, тяпкой ещё. Должно быть у человека увлечение какое-нибудь. На теперешнем языке «хобби» называется...

— Они мне, милый, не пример, — отвечает жена. — Я в навозе не умею ковыряться. Это петуху однажды удалось уклевать там жемчужное зерно, да и то в басне. Учёные, извините, тоже разные бывают.

Как видите, моя жена за словом в карман не лезет.

Услышав нашу размолвку, дочь покойного нахмурилась и вышла из комнаты. Вдова громыхнула тарелками и метнула в меня пронзительный взгляд, — нет, не взгляд, а целый пучок молний. Я, в свою очередь, переадресовал их жене. Она, сославшись на мигрень, благоразумно покинула общество. Мне бы тоже откланяться. Но не тут-то было.

Я проявил упрямство, остался.

Неловкость прошла, и мы по-прежнему вспоминали добрый характер человека, которого потеряли.

Пришёл я домой навеселе. Ха-ха! В концы концам, как говорит наш дворник, надо уметь постоять за себя. С какой стати я должен лишаться общества? А моя супруга всякий пустяк способна превратить в драму. Надо уметь сосу... сосуса... сосасу... в общем, не обострять разногласий, а развивать то, что сближает...

Жена встретила меня ледяным молчанием. Я проскользнул в соседнюю комнату, где меня ждала диван-кровать с белоснежным бельём. На сей раз и от постели повеяло холодом.

Я лёг не раздеваясь: не хватило сил. Устал я сегодня чертовски, плечо ныло, так как я самоотверженно нёс гроб (я всегда подпираю плечом гроб товарища, видя в этом последнее усилие, которое могу для него сделать).

В спальне скрипнула кровать, послышался вздох, а я сжался в комочек, ожидая шквала. Такового, однако, не последовало. Жена спала.

2

Сад встречает меня тихим шелестом. Уродливые огурчики уснули под поблёкшими листьями, видно, устав от единоборства со зноем и бурьянами. Только зелёные помидоры размахивают кулачонками, как бы сражаясь с кем-то. На что уж неприхотлива картошка, но и у той пожелтела ещё недавно жирная, густая ботва. Пожухли листья деревьев, свернувшись трубочкой. Это негодная тля высасывает зелёные соки. Ничем её не одолеть. В отчаянии я соскребаю эту дрянь, то и дело тревожа божьих коровок, мирно пасущихся на необъятных хлорофиловых просторах.

Бурьян прёт отовсюду. Он растёт напористо и нахально, не то, что иные культурные злаки. В ожесточении я порой хватаю сапку и начинаю крушить зелёную банду...

Вспомнил — не знаю, к месту ли — банду Зелёного. Это ассоциации. Говорят, чем писатель искуснее, тем богаче у него художественные ассоциации. Не знаю... А петлюровцев тоже очень даже отчётливо помню. Пришли они в типографию, что на Железной, и учинили погром. Я убежал в соседнюю деревню и прятался у знакомых, пока красногвардейцы не выбили погань из города.

Я, мальчишка-наборщик, тогда и думать не смел, что через несколько десятков лет буду владеть целым садом, дачей. Впрочем, дача — это только название, а на самом деле — клочок песчаной земли, как в пустыне Сахара, а посредине старый железнодорожный контейнер, в котором прячусь от дождя и зноя. Всё время копаюсь в земле, поливаю грядки и, в общем, изнемогаю от сознания того, что у меня получается хуже, чем у других.