Сады

Эти слова генерал уже обратил к садоводам, которые толпились вокруг Сорочинского. Жена его плакала навзрыд, пытаясь что-то объяснить собравшимся; её не слушали. Вероника жалась ко мне.

Руки у меня дрожали, хотя я всячески пытался справиться с волнением. Сорочинский назойливо извинялся, а у меня не было сил посмотреть ему в глаза.

Я поблагодарил генерала — он прибыл вовремя.

— Спасибо Веронике. Это она... она почему-то была начеку. Козореза я по дороге прихватил, — сказал он.

— А ведь все мы знали, что за субъект Сорочинский, — поделился я давней потаённой мыслью. — Догадывались. Но мирились. Даже рюмками чокались. И про его гостей разных подозрительных, про нечестность. Машины на глазах у всех гремели, ярмарка целая... Добренькие мы стали, а нельзя. Никто не простит нам этого.

— Притерпелись ко всему, точно, — резюмировал генерал. — Равнодушие, говорят, — признак старости. На одной грядке с таким прохвостом!

Генерал обычно был немногословен.

2

Осень. Улеглись знойные ветры. Вечерами стелились запахи матиолы. Буйно отходили помидоры.

По субботам и воскресеньям садовые делянки оживали, садоводы возились у кустарников и деревьев, что-то мастерили, разводили костры, умиротворяя комаров и сжигая всякую нечисть.

Сорочинского не стало.

Оказалось, что построил он дачу из казённых материалов за счёт государства. Дача до сих пор стоит заколоченная, с неё соскребли замысловатые излишества в виде балкона и лесенок. Я с печалью гляжу на этот домик и всякий раз вспоминаю его бывшего хозяина. Мы, пожилые, отходчивы и незлобивы. А часто и равнодушны, прав генерал.

Жене представилась возможность поехать на курорт. «Горящая» путёвка в пансионат. Она решительно отказалась.

— Может быть, ты поторопилась, Клавочка? — спросил я. — Тебе не мешает отдохнуть.

Она покачала головой.

— Лидочке надо помочь, она совсем умаялась с ребёнком. Да и тебя оставлять...

— А что значит — меня? Я вполне...

— Вот и хорошо, что вполне. Я очень рада. Мне показалось, что история с тем Сорочкиным...

— Нет, ничего.

Клавина тревога не лишена оснований. Я чувствую себя всё хуже. Меня шатает, порой тошнота подступает к горлу. Со мной творится нечто необъяснимое. Правда, никакого страха я не испытываю. Не из тех я парней, что ноют или заискивают перед той, которая неизбежно скрипнет калиткой.

Но Клава заметила. Ах, эти женщины! Она глядела в оба, и я читал в её глазах настороженность, если не страх. Она щедро снабжает меня разными таблетками по рецептам врачей. Всё чаще освобождает от забот о внуке, но я этого не хочу и дважды в неделю неукоснительно вожу его на уроки английского.

— Может быть, мы продадим сад?

— Зачем?

— Мне кажется — тебе трудно.

— Повременим, — ответил я и отвернулся. Слишком торопливо и не очень деликатно сворачивала она мои земные дела. А может быть, я неправильно её понял? — Давай лучше съездим в сад и посмотрим что́ и как. Я давно не был там.

— С удовольствием. Если тебе приятно...

Бог мой, что это случилось с ней?

— Ты настоящая женщина, — сказал я.

— Знаешь ты настоящих женщин, как же...

Таким образом мы очутились в саду. Приехали в субботу вечером, с тем чтобы заночевать. В окошке домика Сорочинского я увидел свет. Кровь бросилась мне в голову, но я преодолел мгновенную слабость и присел на скамейку.

— Что с тобой? — спросила Клава, усаживаясь рядом.

— Ничего, — ответил я. — Наверно, мне такие прогулки небезвредны. Ты права. Неужели Сорочинский вернулся?

Вдали грохотал гром, на горизонте поблёскивало: это время года очень щедро на ливневые дожди. Глухо лаяли поселковые собаки, доносилась музыка — чей-то транзистор старался вовсю.

Волны матиолы накатили, когда я подошёл к контейнеру.

Огонёк папиросы зарделся на веранде дачи Вероники. Значит, Вероника была не одна.

Я нарочито шумно стал возиться с замком своего жилища. Тени на соседней даче тревожно заметались, огонёк погас.

3

Сорочинский не вернулся.

Его дом занял пожилой инвалид войны, принятый правлением в члены нашего садового кооператива. Я познакомился с новым соседом глубокой осенью, когда уже облетели деревья и пахло снегом. Это оказался симпатичный, застенчивый человек, бывший сборщик с завода металлоконструкций, ныне пенсионер.

— Всю жизнь с металлом, значит? — спросил я, когда новый сосед коротко представился.

— Сорок лет, — уточнил он.

— Срок немалый. Я ведь тоже около того. Только у меня металл иной.

— Да, буквы... Это тот же металл. Может, ещё попрочнее нашего.

— Думаете?

— Слово иной раз крепче железа. И оно может звенеть не хуже. Я вон сколько мостов изготовил! Выстроить их в цепочку — на сотню километров потянет. А вы, наверно, миллионы слов пустили в народ, а?

Сосед хитро улыбался. Казалось мне, что на его бронзовом, загорелом, иссечённом морщинами лице осела окалина всего металла, переработанного им. Миллион слов? Может, и «пустил в народ» миллион слов.

— Ни вам мостов не сосчитать, ни мне слов, отлитых в строчки. Важно, что жизнь прожили не зря. А теперь ещё и деревья насадили. Чехов сказал...

— Да, да, знаю, это все знают. Про одно деревцо...