Сады

Бывая в саду, я часто захожу теперь в гости к зубному технику. Я ловлю на себе восторженный взгляд мастера. Серёжа особенно доволен, когда я грызу кочан кукурузы, ем яблоко или улыбаюсь. Ему явно доставляет удовольствие сознавать, что это он, мастер, собственноручно отковал мне роскошную улыбку.

Однажды Серёжа рассказал мне:

— Учился я в Москве. И знаете у кого? У самого Бранцевича. Вы не слыхали о Бранцевиче? Боже мой, это же ведущий специалист, светило в нашем деле! Ну, хорошо, Ильфпетрова «Двенадцать стульев» читали? Так вот, знаменитый писатель делал зубы у Бранцевича. И даже обещал вставить его в своё сочинение.

Я улыбаюсь.

Мне хочется поправить Серёжу: Илья Ильф и Евгений Петров — два писателя. Но он, увлечённый воспоминаниями о неведомом мне Бранцевиче, ничего знать не хочет.

— Может, думаете, он только выдающиеся челюсти обслуживал? Ничего подобного. Для него — что́ знаменитость, что́ рядовой — одно и то же. Никакого различия. И нас учил. И научил, между прочим. У меня тоже такой порядок...

Я не сомневался в правдивости этих слов.

Серёжа не очень образован, удивительно наивен. Но добр бесконечно и влюблён в свою профессию. Научился он ей после того, как ему, двадцатилетнему, в последний день войны оторвало ногу фауст-патроном на одной из улиц Берлина.

— Если бы мне такой протез, какой я сделал вам, — с горечью говорит он. Нога у него ампутирована по самое бедро, и он вынужден пользоваться громоздким, неудобным протезом. Иногда ходит на костылях. Зато зубы у него!

Однажды Серёжа вошёл ко мне в контейнер, скрипнул протезом, усаживаясь на топчан, и вытащил пачку сигарет.

Он вообще очень любил угощать, и я не посмел его обидеть, хотя курю редко, с трудом избавившись от привычки военных лет.

— Думаете, «за так» я вам бюгельный протез сделал? За красивые глаза? Да вы знаете, какая это сложная штука? Не каждый мастер умеет и не каждого пациента удостаиваем!

— Что-то длинная у вас преамбула, Серёжа, — спокойно сказал я, потягивая ароматную сигарету. — Ближе к делу.

— Вам некогда? — Зубной техник взглянул на меня иронически. — Опять хоронить кого-нибудь? В ваши годы надо подальше от тех мест, Анатолий Андреевич. Ближе к жизни, как говорится.

Он дымил, как паровоз, покачивался, поскрипывая протезом, и я вдруг понял, что он пьян.

— Хлебнули, Серёжа, лишнего? — спросил я. — Не выношу пьяных.

— Дело это иногда не лишнее, — ответил Серёжа. — Жизнь хватает за горло. Что делать? Перебор, виноват. Выпил, конечно. Но и нас понимать надо...

Он говорил сбивчиво, и я постарался его успокоить.

— Вы знаете нашу семью, в курсе дела, — продолжал Серёжа. — А по существу? Тёмный лес. А ведь вы наша совесть... Честное слово, совесть нашего коллектива, общества, иначе говоря...

От него густо несло сивухой. В моём душном контейнере Серёжа ещё больше охмелел, и затеянный им бестолковый разговор стал меня раздражать.

— Пошёл бы спать, Серёжа...

— Я и так проспал кое-что важное. Вы знаете мою жену, Веронику?

2

— Не вмешивайся, — категорически отрезала моя жена, которой я рассказал о вчерашнем. — Не хватало ещё чужих дрязг, мало своих. Дочка сохнет, смотреть страшно. Не заметил?

Я, по правде сказать, ничего не заметил. Дочка моя, цветущая и красивая, — вся в мать, — вовсе не сохнет и, по-моему, нисколько не склонна подозревать в чём-либо мужа. Однако Клавдия твёрдо убеждена в массовой мужской неверности.

На сей раз, то есть в случае с Серёжей, Клава, кажется, была права. Чем, ну в самом деле, мог я помочь зубному технику?

У Вероники завязался роман «на стороне». Как это случилось, Серёжа не мог понять.

— Чего ей не хватает? — говорил он, появившись у меня на следующий после упомянутого визита день. — Ни одного грубого слова от меня никогда не слышала. Жили в мире и согласии. Ладно, она — музыкантша, а я — зубной техник. Так неужели я должен научиться играть на балалайке, чтобы удержать у семейного очага мать моих детей?

Он ещё долго изливал душу, а я думал о Веронике, красивой женщине, которая царственно восседала в мужнином «Москвиче», а затем с таким же царственным видом полола грядки, о Веронике, гордившейся своим мужем и двумя ребятишками, — старшему сыну было уже одиннадцать лет... Кто бы мог подумать?

Она не таилась. Требовала от мужа понимания и терпимости. Своё увлечение, говорил Серёжа, она объясняла потребностью в душевной гармонии. Ни больше, ни меньше! Он ни черта не понимает в музыке, а она живёт и дышит ею. «Мы слишком разные», — говорила Вероника.

Они поженились очень молодыми, и на первых порах несходство их характеров и интересов не так уж было заметно им самим. Вероника отшучивалась, когда он обижался: снова-де, запоздала. «Вот ещё Отелло выискался. Ревнует жену к диезам и бемолям. Смешно. Люди искусства могут и задержаться, и повеселиться. Ревность — чувство несовременное».