Сагайдачный. Крымская неволя

Ясновельможный ксенже Януш — видный мужчина, уже далеко не первой молодости: он уже при покойном круле, его милости Стефане Батории,[7] был смышленным ксенжентом, a reverendissimus pater _{[Ясновельможный отец (латин.)}]. Скарга возлагал на него свои католические надежды.[8] В круто «закренцонных вонсах» кня­зя Януша уже давно серебрится седина, искусно прикры­ваемая французскими и итальянскими фарбами. Лысая голова князя красноречиво говорит о том, что этою головою больше пожито и выпито, чем продумано. Под серыми бесцветными глазами висят мешочки: можно было подумать, что это так под кожею накопились мешочки слез, не выпла­канных в течение веселой, беззаботной жизни... Да и когда их было выплакивать! Короткие ножки князя Януша как-то неохотно носят на себе полное, упитанное тело своего владыки, которое привыкло более пользоваться лошадиными и хлопскими ногами, чем своими собственными, созданными разве только для мазура да для расшаркиванья перед пре­лестными паннами. А шаркано много, и мазура танцовано, ох, как много!

— А я хочу вас, панове, угостить таким вином, какого, я уверен, нет и в погребах его милости пана круля, — сказал Януш, многознаменательно покручивая свой нафабренный ус и окидывая торжественным взором присутствующих. Слова эти привлекли всеобщее внимание: польские паны любили похвастаться редкими винами друг перед другом, и это как бы составляло их национальную гордость.

— Слово гонору _{[Слово чести (пол.)}

], панове! Такое вино, такое!

— И князь Януш, сложив пучком свои пухлые пальцы, слегка дотро­нулся до них губами.

— А из каких, пан ксенже? — спросил высокий белоку­рый и сухой гость с холодными серыми глазами, которые, казалось, никогда не улыбались, как не улыбались и его сухие губы.

— Старего венгржина, пане ксенже, — отвечал князь Януш, медленно переводя глаза на сухого гостя и как бы тоже спрашивая: что ж дальше? Гость равнодушно посмотрел на него холодными глазами.

— А как оно старо? Старше меня с паном? — спросил он.

Князь Януш еще выше задрал свой ус.

— Гм! — улыбнулся он.

— Это вино, пане ксенже, ви­дело, как вечной памяти круль Владислав Третий Ягайлович короновался венгерскою короною. Его милость круль Владислав прислал тогда же из Венгрии моему предку, князю Острожскому, двенадцать дюжин этого божествен­ного напитка.[9]

И князь Януш, подойдя к столу, открыл серебряный колпак, в виде колокола, под которым на таком же серебря­ном блюде стояла покрытая мхом бутылка. Некоторые из гостей тоже подошли к столу взглянуть на древность.

— Вспомните, панове, что эта ничтожная склянка с за­ключенною в ней влагою пережила и своего первого хозяи­на, злополучного Владислава, погибшего под Варною, и славного Казимира, и Сигизмунда Августа... Это жалкое стекло пережило дом Ягеллонов, но в нем живет душа Ягеллонов...[10] Выпьемте же, панове, за вечную память этого славного дома, с которым Польша достигла небывалой славы и могущества! Выпьем из этого сосуда, на котором я вижу прах наших славных предков!

И князь Януш торжественно дотронулся до горлышка бутылки.

— Правда, пане ксенже, я слышу запах гроба, — тихо и грустно сказал один из гостей, юноша лет двадцати, с смуглым лицом южного типа и с умными задумчивыми глазами, — эта бутылка пережила «золотой век» Польши, а ее другие сестры переживут нас.

— О, непременно переживут! — беззаботно воскликнул князь Януш.

— Я об остальных бутылках и в своей духовной упоминаю. Я завещаю тому поляку, который сядет на московский престол и коронуется шапкой Мономаха, выпить одну бутылочку в память обо мне.

Князь Януш подал знак одному из прислуживающих шляхтичей, чтоб тот раскупорил заветную бутылку. Вертля­вый шляхтич, ловко звякнув острогами в знак внимания и почтительности к ясновельможному пану воеводе, подско­чил к бутылке с таким рыцарским видом, как бы это была дама, которую он приглашал на мазура. Он осторожно взял бутылку и, обернув ее салфеткой, стал откупоривать засмо­ленное горлышко: он, казалось, священнодействовал.

Бутылка раскупорена. Драгоценная влага налита в ма­ленькие рюмочки. Гости смакуют двухсотлетнюю древность, пережившую и их отцов, и славу Польши.

— Аромат! Я слышу, тут сидит душа Ягеллонова! — восторгался один гость. — Divinum! _{[Божественно (латин.)]} — процедил сквозь зубы пан бискуп.

Князь Януш, видимо, торжествовал.

— В погребе моего отца есть нечто древнее этого, па­нове! — сказал один из гостей, белокурый юноша с голубыми глазами, ставя рюмку на стол.

— Что говорит пан Томаш? — отозвался князь Януш, подняв голову, как пришпоренный конь.

— Пан Томаш говорит о реликвиях своего отца, почив­шего в мире пана Яна Замойского, — пояснил пан бискуп, по-видимому, любуясь цветом вина в своей рюмке.

— Реликвии почившего пана Яна? — удивился хозяин.