Сайлес Марнер

Мистер Мэси, портной и приходский псаломщик (обязанности последнего он недавно, по причине ревматизма, вынужден был разделить с невзрачным молодым человеком, сидевшим сейчас напротив него) склонил на бок седую голову и повертел пальцами, выражая всем своим видом довольство, несколько сдобренное иронией. В ответ на обращение хозяина он снисходительно улыбнулся и сказал:

— Да, да, помнить-то я помню, но пусть поговорят другие. Я уж теперь в отставке и уступаю место молодым. Спросите их, ведь они ходили в тарлийскую школу, там их учили произношению. В мое время такой науки еще не было.

— Если вы намекаете на меня, мистер Мэси, — встревоженно, но смиренно заметил помощник псаломщика, — то я вовсе не из таких, которые говорят там, где следует молчать. Как поется в псалме:

«Что есть добро, я твердо знаюИ в дело точно претворяю».

— Что ж, мне остается пожелать, чтобы вы не сбивались с того тона, который вам дан. И если вы хотите претворять добрые правила в добрые дела, пожалуйста, претворяйте! — вмешался здоровенный весельчак, в будни прекрасный колесный мастер, а по воскресным дням — запевала в церковном хоре.

При этих словах, уверенный, что выражает точку зрения музыкальных кругов Рейвлоу, он подмигнул двум гостям, которых жители деревни величали не иначе, как «фагот» и «рожок».

Мистер Туки, помощник псаломщика, разделявший ту непопулярность, которая обычно выпадает на долю помощников, густо покраснел, но ответил чрезвычайно сдержанно:

— Мистер Уинтроп, если вы представите мне доказательство, что я неправ, я не такой человек, чтобы не пожелать исправиться. Но есть люди, которые считают, что у них замечательный слух, и требуют, чтобы весь хор следовал за ними. Могут же быть, надеюсь, два мнения!

— Да, да, — сказал мистер Мэси, очень довольный щелчком по юной самонадеянности. — Вы правы, Туки, всегда есть два мнения: мнение человека о самом себе и мнение о нем других. Даже о треснувшем колоколе было бы два мнения, если бы он мог сам слышать себя.

— Что вы, мистер Мэси! — сказал бедный Туки, сохраняя полную серьезность среди общего смеха. — По настоянию мистера Крекенторпа я согласился выполнять часть обязанностей приходского псаломщика, когда вы по слабости здоровья не в состоянии выполнять их сами, и поэтому имею право петь в хоре, — ведь вы же участвовали в нем?

— Но между вами и этим старым джентльменом большая разница, — сказал Бен Уинтроп. — У старого джентльмена божий дар. Ведь сквайр, бывало, приглашал его выпить стаканчик только для того, чтобы послушать, как он поет «Красного пирата», не так ли, мистер Мэси? Это — природный дар. Вот мой малыш Эрон — у него тоже дар, он исполнит вам любой напев сразу, прямо как певчий дрозд. Что же касается вас, мистер Туки, то вам лучше провозглашать «аминь»; ваш голос хорош для носовых звуков, а нутро у вас к пению не приспособлено, оно дает звук не лучше пустой камышины.

Такая бесцеремонная прямота ценилась как самая сочная шутка в компании, собиравшейся в «Радуге», поэтому оскорбительный выпад Бена Уинтропа пришелся всем больше по душе, чем остроумие мистера Мэси.

— Теперь мне все понятно, — заявил мистер Туки, теряя хладнокровие. — Вы сговорились выжить меня из хора, чтобы мне не досталась моя доля рождественских денег, в этом все дело. Но я поговорю с мистером Крекенторпом; меня не так легко скинуть со счета.

— Нет, нет, Туки, — сказал Бен Уинтроп. — Мы отдадим вам вашу долю, только чтобы вы вышли из хора — вот как мы сделаем! Бывает, люди готовы платить деньги, лишь бы от чего-нибудь избавиться, например от клопов.

— Да будет вам, — снова вмешался хозяин, считая, что платить людям за их отсутствие было бы делом опасным для общества, — шутка есть шутка! Мы все здесь, надеюсь, добрые друзья, пошутил сам — дай пошутить и другому. Вы оба правы и оба неправы, должен я сказать. Я согласен с мистером Мэси, что могут быть два мнения; и если бы спросили мое, я бы сказал, что обе стороны правы. И Туки прав и Уинтроп прав, им следует только разделить разницу пополам и помириться.

Коновал с довольно свирепым видом дымил трубкой, выражая этим презрение к столь пустячному спору. В музыке он ничего не смыслил и, причисляя себя к представителям медицины, в церковь никогда не ходил, опасаясь, что во время службы его могут вызвать к заболевшей корове. Но мясник, музыкант в душе, томился двойным желанием: он жаждал поражения Туки и одновременно стоял за сохранение мира.

— Разумеется, — сказал он, поддерживая миролюбивого хозяина, — мы любим нашего старого псаломщика. Это понятно, ибо он был прекрасным певцом, а его брат и сейчас известен как первый скрипач во всей округе. Эх, жаль, что Соломон не живет в нашей деревне, не то он мог бы иной раз сыграть нам, не так ли, мистер Мэси? Я угощал бы его печенкой и легкими до отвала!