Сахва

Здесь стало хорошо, спокойно. Казалось, мне удалось собрать себя воедино. Подобрать все куски своей личности, которые обронил на пути к этому моменту. Так мы и сидели, все вместе, то есть я цельный, обнятые горной породой. Не имея точки отсчета, трудно было предположить, сколько времени я там провел. Возможно, прошло пять минут, возможно, час. Но чувство покоя и целостности, спустя какое-то время, начали растворяться: состояние это было непривычным, и сомнение в том, что оно может продлиться долго, начало теснить его.

Я знал, что придется покинуть это место и продолжить поиски трассы, но сейчас не вышел бы отсюда, даже если бы в пещеру бросили гранату. Интересно, ребенок в матке знает, что скоро его изгонят оттуда? И если знает, хочет ли этого?..

Когда покой был истреблен своей противоположностью – тревогой, мерзкой, как пуля, задевшая кость, вернулись мысли, назойливые, как помехи в безупречном радиосигнале. Ничего не оставалось, как начать думать. И вспоминать.

Я думал об одном человеке. Нет, о двух людях. Хотя все же об одном. Дело в том, что я и сам не до конца мог здесь определиться: так быстро мысль металась от одного к другому, что фиксировать их, как обособленные объекты, уже не было возможности. Моя мать и Нулевой… Мысли о них разжигали боль, но долго без этой боли я обходиться не мог.

Нулевой. Он принял решение остаться там, в месте, которое станет эпицентром ядерного взрыва. Совершенный убийца, который, как казалось, ни за что по своей воле не расстанется с жизнью хотя бы потому, что лишится возможности наслаждаться убийством. Решение Нулевого поразило всех в Организации. Его хотели принудить не делать этого, но невозможно управлять человеком, решившим умереть.

Я узнал об этом случайно, застав рыдающего Первого стоящим на коленях перед Нулевым. Он умолял его чего-то не делать. Ни до, ни после я не видел Первого плачущим. Нулевой заперся в музее современного искусства, расположенном совсем рядом с заминированной АЭС, и ждал конца. Я не знал человека, которому были известны его мотивы, сам же Нулевой скупился даже на междометие, когда его просили прокомментировать свое решение. По этому поводу я услышал от агента Ноль одну единственную фразу, за которую хоть как-то можно было ухватиться, чтобы сделать подобие выводов… Но ничего конкретного.

Мать. Казалось, здесь, в этой каменной гробне, еще когда покой был моим другом, я ощутил едва уловимый аромат материнской любви. Нельзя было точно сказать, так ли это на самом деле: я никогда не ощущал этой самой любви. Но интуиция и что-то еще, заваленное грузными мыслями, говорили о том, что это была именно она.

Мать никогда не любила меня, ведь я был живым, постоянно мелькающим перед глазами напоминанием о ее позоре. Я появился на свет после того, как ее изнасиловали. Моим биологическим отцом, насколько известно, был маньяк, который (опять же – вроде бы) сгнил в тюрьме, попав туда за череду подобных выходок. Да уж, характером я точно был в папку! Разве что насилие в государстве нигилистов, в отличие от Хартленда, было делом нормальным. И насильники, и насилуемые относились к этому по-другому.

То есть я не только появился на свет под аккомпанемент страдания, а был и зачат таким же образом. Интересно, умру я быстро или опять же в страдании? Как после этого не согласиться с Шопенгауэром, который считал, что зло довлеет над добром. В итоге, я просто-напросто выбрал наиболее выгодную сторону, оказавшись с нигилистами.

Для своего отца, точнее отчима, я был живым напоминанием о его бесплодии. К тому же я родился с врожденным уродством. Параллельно с моим ростом в родителях разрастались чувства позора, неполноценности, все больше ненависти и отвращения исходило от них. Лучше бы меня отдали в интернат или бросили в пропасть, подобно спартанцам, бросающим «забракованных» младенцев в Апофеты.

Мысли снова бросились к матери. От матери к Нулевому. Они ненавидели меня. По-разному. С разной силой. По разным причинам. Мать за то, что я вообще родился, использовав ее как инкубатор. Нулевой – за цвет кожи, говоривший о том, что я не мог быть коренным жителем государства нигилистов: «Твоя душа разлагалась в обществе кафиров, когда мы восьми лет от роду уже имели честь стоять в первых шеренгах и видеть, как этим самым кафирам отрезают головы, как их сжигают и прибивают к крестам!»

Я начал выстраивать из мыслей шаткие конструкции, снова пытаясь оправдать этих двоих. Не было дня, чтобы я ни посвятил этому время. Несмотря ни на что, мать меня вырастила. Найти факты, чтобы оправдать Нулевого, было сложнее. Поэтому в миллионный раз пришлось вспоминать события в подводной лодке. Мысли снова носились от матери к Нулевому и обратно, пока не слились в однородную массу, в какое-то фиолетовое марево. И я не заметил, как без остатка провалился в воспоминания двухнедельной давности.