Саладин. Султан Юсуф и его крестоносцы

— Однажды такое уже случилось. Старшие братья продали младшего египетским торговцам, а младший брат сделался в Египте властителем, и старшие стали служить ему. Знаешь, как его звали?

И когда мальчик потряс головой, Ширку назвал имя:

— Юсуф[55].

В тот же миг из дома послышался крик младенца.

— Всемогущий Аллах! Да он откликнулся на это имя! — радостно воскликнул Айюб. — Как же я раньше не догадался громко перечислять имена, а не орать посреди ночи, как умалишенный!

Тут все забыли про грозящие опасности и дороги, желая узнать, кем же суждено стать новорожденному — великим воином или знатоком Писания, хадисов[56] и законов. Положили на ковер меч и калам[57], и когда повитуха бросила на ковер отрезанную пуповину, она, всем на удивление, упала между мечом и каламом. Времени на размышления по этому поводу уже не было. Младенца омыли холодной водой, как это обычно делают курды, приложили к стуну и понесли в повозку.

— Какой ты хороший, мой сын! — обрадовалась мать, увидев своего позднего сына после его первого купания. — Воистину «прекрасный Юсуф»!

— Он отозвался на это имя, когда еще был в утробе, — сказал Ширку и, к ужасу брата, рассмеялся так оглушительно, что собаки, наверно, залаяли и в самом Багдаде.

Вот при каких необычных обстоятельствах младенец стал Юсуфом. Первый глоток молока будущий султан сделал уже в дороге. И это был глоток козьего молока. Мать долго отходила от тяжких родов, и у нее молоко появилось не сразу.

Отец опасался, что Бихрузу придет в голову какой-нибудь коварный замысел, опасался погони. Страх сопровождал семью подобно заунывному скрипу колес их повозки и стуку копыт. Так и соединились в глубокой памяти маленького Юсуфа вкус молока, дорога и опасность. Сколько дорог не пришлось одолеть в жизни великому султану, но всякий раз, стоило ему тронуться в путь, как он начинал ощущать смутную тревогу, потом во рту у него появлялся молочный привкус, и тревога начинала отставать позади. И где бы ни был великий султан, стоило нагрянуть какой-либо опасности, ему сразу начинало казаться, будто он двинулся куда-то по ночной, незнакомой дороге, и тут достаточно ему было хлебнуть глоток козьего молока, как самые мрачные опасений сдавались и уступали место спокойствию и холодному расчету. Но надо признать, что всю свою жизнь султан не любил дорог — ни коротких, ни долгих, ни дорог из дому, ни даже обратных дорог.

Айюб благополучно достиг Мосула и быстро возвысился на службе у атабека Зенги, который сначала поставил благоразумного и рассудительного курда комендантом крепости Баальбек, а затем назначил своим личным представителем в управлении Дамаском. Айюб сумел пристроить на хорошую службу и своих сыновей, поэтому можно сказать, что первые двадцать лет своей жизни Юсуф продолжал двигаться по дороге, предначертанной его отцом.

После смерти Зенги его расширившиеся владения были разделены между тремя его сыновьями. Среднему, Нур ад-Дину Махмуду, достался Халеб, и вместе с Халебом он прихватил себе самого лучшего управляющего — Наима ад-Дина Айюба, его сыновей и его брата Ширку. Нур ад-Дин скоро приметил молодого, красивого лицом и очень разумного в речах Юсуфа и взял его в свою свиту.

Жизнь шла своим чередом под покровительством нового атабека, но однажды утром, когда Юсуф был свободен от службы и читал книгу, сидя во дворе дома, предоставленного отцу для службы в Дамаске, он в прохладной сени старой шелковицы вдруг почувствовал на душе тревогу, ту самую «дорожную тревогу», хотя никаких дальних путей как будто не предвиделось. Он оторвался от чтения и невольно посмотрел в небеса, словно ожидая ответа от Всемогущего Аллаха. Небо было ясным и безмятежным, и ласточки летали в нем высоко, своим полетом не предвещая никакой бури.

Внезапно ворота дома широко распахнулись, во двор ворвался вихрь, и надвинулась тень огромной тучи. То был, конечно, веселый и буйный дядя Ширку, о котором говорили, что его тень остается стоять и размахивать тенью сабли, когда сам он исполняет молитву, а его дамаскский клинок спит в ножнах.

Теперь дядя Ширку и впрямь наступал на племянника с саблей наголо. Все, кто увидел его, замерли от изумления и затаили дыхание. Только Юсуф глядел на дядю спокойно, если не сказать сонно, невольно выражая недовольство тем, что его оторвали от любимого занятия.

— Что ты делаешь, племянник?! — громогласно проревел дядя Ширку от самых ворот так, что с шелковицы на Юсуфа и на его книгу посыпались только что завязавшиеся ягоды.

— Разве ты не видишь, дядя? — вполголоса отвечал Юсуф. — Читаю.

— Я вижу то, что ты уже к вечеру метишь сделаться настоящим вали[58]

. И что же ты такое читаешь, чтобы безвозвратно утонуть в море мудрости? Скажи мне.

— «Воскрешение наук о вере»[59].

Дядя Ширку навис над племянником, поигрывая саблей.

— И как же ты, Юсуф, собираешься воскрешать веру? — грозно проговорил Ширку. — Скажи-ка мне!

— Я? — изумился Юсуф, но тут же нашелся, что ответить. — Молитвой и знанием, дядя. Чем же еще?