Салтыков. Семи царей слуга

— И вообще объяви Сенату, что я очень-очень недовольна их работой. Дела решают медленно, заседания проводят в спорах. Когда я приказала определить купца Герасимова в браковщики пеньки и льна? И это до сих пор не исполнено. Безобразие! И еще. Многие сенаторы в присутствии бывают редко, другие вообще не являются. Пусть обер-прокурор переписывает отсутствующих и доносит мне.

— Вам нельзя волноваться, ваше величество, — напомнил Олсуфьев.

— Как же не волноваться, Адам? Все сенаторы получают приличное содержание, а в присутствие ходят через пень колоду. Вот будет Чернышев мне приносить списки нетчиков, велю вычитать с них жалованье, глядишь, и набежит на отделку дворца. Ступайте, Варфоломей Варфоломеевич, ныне придите в Сенат, объясните им, как и что. Найдут деньги, куда денутся.

Когда Растрелли вышел, императрица велела призвать канцлера. Воронцов появился, тяжело опираясь на трость.

— Что с тобой, Михаил Илларионович? — спросила императрица.

— Болею, матушка, — прокряхтел Воронцов.

— Вы словно все сговорились. Шувалов Петр Иванович постоянно болен, Шаховской стонет: болею, мол, в отставку просится. Тут еще вы… Да сядьте, не стойте.

Воронцов опустился на диванчик, вздохнул:

— Трудно мне, ваше величество. Тяжело. Дала бы мне помощника хоть.

— Кого ж вам надо?.

— Да князя Александра Михайловича Голицына бы.

— Этого ж из Лондона отзывать?

— Ну а что? Нельзя туда кого другого?

— Нельзя, Михаил Илларионович, нельзя. Александр Голицын весьма искусен в дипломатии. Он там на своем месте.

— Тяжело мне. Ох тяжело, ваше величество. Отпустила б меня. А?

— А кто ж меня отпустит, граф? Я-то посильней вас всех больна. Однако вот тружусь, не сдаюсь. А вы, мужики, разнылись, расхныкались, хуже баб: отпусти, отпусти. Вот, кстати, канцлер, почему вы не ходите в Сенат в присутствие?

— Так ведь дела, матушка. Не разорваться ж.

— Сегодня чтоб были, надо изыскать деньги для Растрелли.

— Постараюсь, матушка.

— И еще, Михаил Илларионович, надо подумать о главнокомандующем. Бутурлин никуда не годится, только то и делал, что бегал от короля. В прошлую кампанию Салтыков два таких сражения выиграл, а этот…

— Може, опять его же воротить? Петра Семеновича?

— Может, и его, если кого другого не найдем. Скажем, эвон Румянцев?

— Мальчишка, молоко на губах не обсохло.

— У Бутурлина давно обсохло, а что проку. А этот, воюет, сказывают, хорошо.

— Оттого и хорошо, что кидается очертя голову. А командующим надо рассудительного, чтоб семь раз отмерял, один раз отрезал.

— Долго они все «отмеряют», — вздохнула императрица. — Сколько лет Кольберга «отрезать» не могут. Стыд головушке. Ныне вот Румянцева туда отрядили, хоть в этом сообразил Бутурлин. Может, что и выйдет.

И на этот раз отмотался Воронцов от присутствия в Сенате. Явившись туда, подозвал Чернышева — обер-прокурора Сената:

— Иван Григорьевич, меня французский посланник ждет, дело весьма важное, ты уж не пиши меня в нетях.

— Как можно, граф? Ведь вас не будет?

— Как ты не понимаешь. Франция, того гляди, с Фридрихом мир заключит, мне ж того допустить никак невозможно, а ты…

— Но ведь не поверит государыня. Вы ж еще ни разу не были в присутствии. А тут вдруг явились.

— Поверит. Я ей обещал быть. Ныне Растрелли деньги вырешать будете, так я «за», так и напиши, канцлер, мол, за выделение.

— Ну ладно, Там посмотрим.

— Не посмотрим, а напиши «был». Ее величество больна, ее беречь надо. Вот пришел же я, с тобой разговариваю, значит, «был».

— Ладно, — согласился Чернышев, — был так был.

Уходя из Сената, Воронцов ворчал себе под нос: «Чертова говорильня. Сиди, слушай всякого…»

На Сенате, где Растрелли запросил для отделки Зимнего дворца аж триста восемьдесят тысяч рублей, решено было выдавать их по частям. На первое время сто тысяч для спешной отделки комнат, предназначенных ее величеству. Тронуло сенаторов сообщение кабинет-секретаря:

— Государыне очень хочется пожить в новом дворце.

Многим подумалось: «Успеем ли?» Но все смолчали, проголосовали единогласно: «Деньги выделить».

Хотя с деньгами туго было, ох туго. Но как молвится: «Где тонкостям и рвется». Через десять дней после сенатского решения средь бела дня вспыхнули, загорелись склады по Малой Невке. Построены были, ради экономии места, у причалов, один к одному впритык.

Елизавета Петровна, уже вставшая и ходившая по своим покоям, прильнув к окну, смотрела на этот ужасный пожар, плакала, шептала:

— Господи, Господи, да что ж это творится. Какой ужас…

А огонь бежал, как хищный зверь, прыгал с амбара на амбар. И скоро весь берег полыхал жутким пламенем. Кое-где задымились причалы, вспыхнули паруса на какой-то барке, потом еще на одной.

— Что ж они стоят? Почему не отходят от берега? — говорила Елизавета Петровна, терзая в руках шелковый платочек.

За спиной государыни ахали, пищали фрейлины.

Весь Петербург застилало дымом, по улицам носились пожарные, тревожно гудели колокола на соборах.