Салтыков-Щедрин

А хорошую сатиру надо читать так, как читаешь «Русские сказки» Горького, – как будто глотаешь гранату и она внутри тебя взрывается. Когда вот, например, так погордишься каким-нибудь своим гражданским подвигом, скажешь чего-нибудь на «Эхе Москвы», думаешь, ну как я хорош! А потом читаешь сказку из горьковского цикла, где в некотором царстве живут евреи специально для погромов, и есть группа протестующих против погромов, и среди них мальчик Гриша семи лет. Они каждый день пишут воззвания, там все их подписи и последняя: «Гриша Будущев, семи лет, мальчик». А евреи – очень хитрый народ, и вот они как-то раз перед погромом спрятали все чернила и всю бумагу, – «что они будут делать тогда, эти шестнадцать и с Гришем?» И Гриша, которому уже 43 года, плачет, размазывает сопли, кричит: «Хосю плотестовать!» Они тогда пошли и на заборе стали писать, но их прогнал городовой, и они разошлись по домам. Это неприятная очень сказка, да. Но довольно полезная.

По поводу религиозности Салтыкова-Щедрина…

Понимаете, я делаю этот вывод в основном из сказок. Потому что «Пропала совесть» – абсолютно религиозное сочинение. «Рождественская сказка» – и подавно. Ну и потом, понимаете, все-таки «Запутанное дело» как самое задушевное из ранних сочинений, показывающее положительно прекрасного человека в ужасном мире, конечно, это метафизика, конечно, религиозность.

Искандер однажды очень точно сказал, что религиозность не зависит ни от морали, ни от добра, ни от чего… Есть масса нравственных атеистов. Религиозность – это как музыкальный слух: она либо есть, либо ее нет. Вот и все». И она никак с моралью не коррелирует. Вот у Щедрина было безусловно религиозное мировоззрение. Думаю, по двум причинам. Ну, мне так кажется… Во-первых, потому, что оно эсхатологично. Оно исходит из постоянного ощущения расплаты. А во-вторых, потому что он мерит людей по идеалу. Он судит их с точки зрения этого идеала. И сам стремится к этому идеалу.

Все говорили – «грубый Щедрин», он старался очень таким быть, на нем эта кожура наросла. Но одна его подруга вспоминает такую историю, в воспоминаниях ее есть кусок. Короче, он в трудном положении. Он литературой никогда много не зарабатывал. Ему пишет кто-то из ее приятелей и просит в долг 5 тысяч рублей. Он не может дать и отказывает. И три дня потом ходит и говорит: «Ну, как же?! Ну ведь он же пропадет! Зачем же он у меня попросил, ведь он знает, что у меня нет». – «Да, ладно, господи, да мало ли у него друзей», – утешает его семья. – «Нет, как же! Я отказал человеку! Я был, может, последней его соломинкой! Как теперь жить? Как он меня взбутетенил! – говорил он в негодовании – Я работать третий день не могу!» И хотя в этом была и какая-то и поза тоже, но искренность тоже была.

И, в общем, в 63 года просто так не умирают. А мучился-то он и того больше. Он всех судил очень жестко, но себя – первого.

Мне кажется, что вот эта больная совесть – это и есть та примета религиозного чувства, о которой надо говорить. Вот благотворительность – это не значит религиозность. Потому что пошел, сделал добро, сам себя поцеловал на радостях – и все хорошо. Или там со свечкой в храме постоял – тоже. Или в синагоге, да? И все замечательно.

Нет, религиозность начинается с самоненависти. И она у него была так сильна, что вот дай Бог здоровья всем его читателям это пережить благополучно.

И вот на этих двух основаниях я его отношу к религиозной традиции с гораздо большим основанием, чем Льва нашего Николаевича, который незадолго до смерти написал: «Или Бога нет, или всё – Бог». Для Михаила Евграфовича такого вопроса не было.

Были ли какие-либо отношения у него с Достоевским?

С Достоевским были, очень интересные. Кстати говоря, один из его первых рассказов после ссылки назывался «Порфирий Петрович» и рассказывал о чиновнике, тоже в уголовном ведомстве, по-моему, это никем подробно не отслежено. Они знакомы-то были, причем знакомы были года эдак с 1847-го, знакомы были еще со времен «Бедных людей».

Но надо сказать, что Щедрин вообще ни с кем общаться не любил. Он был социофоб, ярко выраженный. Достоевский, напротив, был человек очень общительный. Любил поговорить. Особенно любил поговорить о гадостях. Особенно с людьми, от которых зависел в тот момент. Например, придя к Тургеневу и попросив у него взаймы, рассказал ему историю о своей некрофилии. Это он как бы ему отплатил таким образом. Много было у него таких веселых случаев. Большой был говорун и весельчак.

А что касается Щедрина, то он ведь и разговаривал очень странно, вспоминают, что у него была такая бормочущая манера, говорил что-то все под нос, надо вслушиваться. Руками размахивает, голос неприятный. Ну и потом все-таки, невзирая на большую личную симпатию, на то, что он считал Достоевского первоклассным литератором, он ненавидел его взгляды, ненавидел его журнал «Эпоха», о котором написал довольно резко.