Салтыков (Щедрин)

Так или иначе, но этот цикл, сюжетно симметричный с «Губернскими очерками», оказался новым витком в развитии салтыковской прозы, открывающей всё новые стороны пространства русского мира. Изумлённый Скабичевский писал, не особенно задумываясь: «Восьмидесятые годы были временем полного общественного затишья; жизнь начала однообразно и монотонно течь день за днём, бедная выдающимися событиями. Ничто уже в такой степени не волновало, не увлекало, не выводило из себя, как прежде. Понятно, что и характер и тон сатир Салтыкова значительно изменились: на место саркастического, жёлчного смеха прежних произведений является теперь величаво эпическое, степенное созерцание, исполненное то глубокой скорби, то восторженного пафоса».

Однако причина изменений была не в «затишье» времени, а в том, что Салтыков достиг высшей творческой силы в изображении всего, что ему желалось изобразить. Готовя отдельное издание, опасался цензуры, загодя обдумывал, какие можно сделать уступки, ещё не понимая, что написанное им – цензуре неподвластно. Так и оказалось – книга вышла в свет без помех 27 августа 1887 года.

Пошехонье надо любить

В круге отечественных историко-культурных преданий давно вращается рассказ о том, что первый директор Царскосельского лицея Василий Фёдорович Малиновский, умирая, в полузабытьи, произнёс, обращаясь к кому-то, ведомому только ему: «Главное, что во вверенном мне воспитательном учреждении нет духа раболепства».

У Салтыкова был невероятно запутанный характер, но духа раболепства в нём никогда не было. «Пушкин тринадцатого выпуска» не посрамил ни лицей, ни имя того, к кому приравняли его однокашники. Пушкин, тайную свободу пели мы вослед тебе…

А где свобода, там и воля, воля во всех значениях этого слова. В письмах Салтыкова последних лет – неумолкающая череда жалоб на измученность недугами, на бездейственность лекарств. Но в этих же письмах отражается и его то, что его лечит, не даёт сгинуть, – литература, творчество…

Летом 1887 года писатель, поселившись с семьёй на даче в Серебрянке по Варшавской железной дороге, в 150 верстах от Петербурга, работал над «Пошехонской стариной». Когда доктор Белоголовый попытался дать ему какие-то литературные советы, терпеливо ему ответил: «Благодарю Вас за письмо и за память, а более всего за пожелание, чтоб я работал. К сожалению, я в настоящее время не чувствую никакого влечения к работе и нахожусь в какой-то глубокой прострации, от которой бог весть когда избавлюсь. <…> Вы указываете мне на автобиографический труд, но он и прежде меня уже заманивал. <…> Но Вы, кажется, ошибаетесь, находя эту работу лёгкою. По моему мнению, из всех родов беллетристики это самый трудный. Во-первых, автобиографический материал очень скуден и неинтересен, так что необходимо большое участие воображения, чтоб сообщить ему ценность. Во-вторых, в большинстве случаев не знаешь, как отнестись к нему. Правду писать неловко, а отступать от неё безнаказанно, в литературном смысле, нельзя: сейчас почувствуется фальшь».

Он обещает Белоголовому написать нечто автобиографическое, а пока работает над «Пошехонской стариной», которую автобиографической называть не желает. Его прощальная книга начинает печататься в «Вестнике Европы» с октября 1887 года. Этой же осенью он составляет план собрания своих сочинений.

Последнее лето жизни Салтыкова, лето 1888 года, прошло на даче в Преображенской по той же Варшавской железной дороге. «Пошехонская старина» продолжала печататься в «Вестнике Европы», он, страдая от люмбаго, писал новые главы, но когда познакомился с историком флота Феодосием Фёдоровичем Веселаго, бывшим цензором «Отечественных записок» в 1860-е годы, то стал приглашать его и слушать, очевидно, ностальгически, «анекдоты, свидетельствующие об его цензорской проницательности». И, вероятно, ему становилось легче.

В периоды обострения болезни многие, сострадая Салтыкову, стремились ему помочь. И он, надо заметить, эту помощь принимал, но с разбором. Однажды жена салтыковского знакомца, сенатора Александра Шульца «без церемонии» заявила ему, что «следует не лечиться, а приобщиться св. Тайн». Салтыков немедленно послал другу-Унковскому письмо с описанием произошедшего. «Так как я ничего не ответил на это предложение, то она, посидев, побежала к жене, которая в это время одевалась, и сказала ей, что я равнодушно отнёсся к её совету, а жена ей в ответ, что я, напротив, очень благочестив и слежу за детьми. Теперь, того гляди, она побежит к Победоносцеву, и мне пришлют попа. Сделайте милость, посоветуйте, что теперь делать. Ведь хорошо, если только убеждать попа пришлют, а вдруг как прямо со св. дарами».