Сальватор

Он проследил за всеми изменениями ее пульса, прослушал грудь, изучил огонь в ее глазах и пришел к выводу, это этот огонь и частые изменения пульса были следствием чрезмерного нервного истощения. И констатировал, что ни один из жизненно важных органов девочки не был серьезно болен. И стой поры он предписал ей скорее гигиеническое, нежели физическое лечение, скорее философскими, нежели моральными средствами. Он расписал для нее время для принятия умственной пищи и пищи материальной. Сохранив живописный стиль одежды ребенка, он убрал все, что было слишком эксцентричным.

Наконец после полутора месяцев этого лечения, за ходом которого Людовик строго следил каждый день, стало проглядываться ожидаемое улучшение, и Рождественская Роза стала той девушкой, которую мы представили взгляду читателя в тот самый момент, когда господин Жакаль вверг ее в один из нервных припадков, которые случались с ней всякий раз, когда она вопреки ее воле возвращалась к страшным воспоминаниям ее детства.

Мы с вами уже видели, как Людовик, взявший в привычку навещать девушку ежедневно под предлогом того, что ему надо было проследить за ходом предписанного им лечения, прибыл как раз в тот самый момент, когда она потеряла сознание. Мы знаем также, что после того, как господин Жакаль оставил их одних, молодой врач приказал больной помолчать, что, сев у ее кровати, он стал следить за ее сном, лаская ее взглядом и спрашивая себя, что же такое происходит в его сердце.

Чувствовал ли он просто желание?

Нет, вы ангелы добродетели, вы же это знаете, это не так! Это не было желанием, ибо никогда более чистый взгляд не падал на более запачканное тело.

Так что же это было?

Молодой человек положил на лоб ладонь, стараясь заставить мозг думать. Другую руку он положил на сердце, чтобы помешать ему биться. Но мозг и сердце его пели в унисон гимн первой чистой и возвышенной любви, и у него хватило сил выслушать этот гимн.

– О! Так это – любовь! – сказал он, уронив голову на руки.

Да, это была любовь. И была она самой юной, самой ранней, самой невинной, самой чистой любовью, которая только может с опозданием проникнуть в сердце. Это была пылкая симпатия, внезапная нежность к едва раскрывшейся душе. Над их головами пролетела фея лилии, и она украсила лбы этих двух детей самыми белыми из своих цветов.

Знала ли какая-нибудь женщина – да и какими словами можно было бы ей рассказать? – о том немом, загадочном, невысказанном обожании, которым наполняется сердце мужчины в момент первого проявления любви?

Так было с Людовиком.

Его собственное сердце вдруг показалось ему алтарем, его любовь – культом. Всё его прошлое скептика исчезло подобно тому, как в театре исчезает по мановению волшебной палочки и по приказу машиниста сцены декорация, представляющая пустыню.

Он повернулся к будущему и через бело-розовые облачка увидел новый горизонт. И этот горизонт был для него тем же самым, что для матроса, который только что пересек тропики, появление одного из тех пленительных островов Тихого или Индийского океана – Таити или Цейлона – с их высокими деревьями, гигантского размера цветами, глубокой свежестью и терпкими ароматами. Он поднял голову, тряхнул ею, снова оперся на деревянную спинку кровати, как в тот момент, когда Рождественская Роза засыпала, и стал глядеть на девушку с отеческой нежностью.

– Спи, дитя, – прошептал он. – И будь благословенна. Ты вернула меня к жизни!.. Значит, милая голубка, под крылышком своим ты несла любовь в тот день, когда я тебя встретил! А я столько раз проходил мимо тебя, столько раз тебя видел, столько раз глядел на тебя, столько раз сжимал в руке твою ладонь – все это было для меня молчанием или говорилось на непонятном мне языке! И только во сне ты рассказала мне о своей любви… Спи, дорогая девочка загадочного происхождения! Над твоим изголовьем летают ангелы, а я прячусь за их одеяниями, чтобы глядеть на твой сон… Будь же спокойна в той прекрасной стране снов, где ты сейчас находишься: я буду смотреть на тебя только через белую вуаль твоей невинности, и голос мой не потревожит золотой сон твоего сердца.

Так Людовик и провел время в размышлениях с самим собой, которые мы подслушали и которые так гармонируют с нашими размышлениями, до тех пор, пока Рождественская Роза не открыла глаза и не взглянула на него.

Лицо Людовика покрылось румянцем, словно его застали за каким-то дурным поступком. Он чувствовал, что должен был что-то сказать девушке, но язык его не слушался.

– Вы хорошо поспали, Роза? – спросил он.

– «Вы»? – повторила девочка. – Вы сказали мне «вы», мсье Людовик?

Людовик потупился.

– Но почему вы сказали мне «вы»? – продолжала девочка, привыкшая, что все считали ее ребенком и обращались к ней на «ты».

Затем, как бы спрашивая у самой себя, пробормотала:

– Я чем-то вызвала ваше неудовольствие?

– Вы, милое дитя? – воскликнул Людовик, и глаза его наполнились слезами.

– Опять – «вы», – повторила еще раз Рождественская Роза. – Но почему же это вы больше не желаете обращаться со мной на «ты», мсье Людовик?

Людовик смотрел на нее и молчал.