Сальватор

– И кое-что еще, – с улыбкой добавил Петрюс.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Жан Робер.

– А разве с улицей Лаффит все кончено?

– А! Боже милостивый! Почему там все должно быть кончено? Там все так же, как и у тебя на бульваре Инвалидов. Неужели все кончено?

– Тихо, Жан!

– Но ты меня озадачил. Ты отказываешься взять у меня эти несчастные три тысячи франков, с которыми я не знаю что делать.

– Дорогой мой, дело вовсе не в этом, хотя в одном ты прав: тысячи экю будет вовсе недостаточно.

– Тогда давай сделаем так: расплатись моими тысячью экю с самыми нетерпеливыми кредиторами. Других попроси подождать до моего представления. На другой же день после премьеры мы отправимся к Порше и получим от него десять тысяч франков, если нужно, и безо всяких процентов!

– Кто такой этот Порше, друг мой?

– Уникальный в своем роде человек. Как rаrа avis

[9] у Ювенала. Отец-кормилец всех писателей, настоящий министр изящных искусств, которому Провидение поручило раздавать гениям премии и вспомоществования. Хочешь, я пойду к нему и скажу, что мы с тобой пишем пьесу? Он за это одолжит тебе тысяч десять франков.

– С ума сошел? Да разве я пишу пьесы?

– Я знаю, ты не столь глуп. Но я напишу ее сам.

– Ну да, а я разделю с тобой деньги.

– Ладно! Ты вернешь их мне в любой момент, когда сможешь.

– Спасибо, дорогой. Но момент, когда я смогу, может наступить слишком поздно или не наступить вовсе.

– Да, я понимаю. Ты предпочитаешь обратиться к какому-нибудь еврею из племени Леви: обычно их заставляют ждать без малейшего угрызения совести, ибо они своего все равно не упустят.

– Ни к какому еврею я обращаться не стану, друг мой.

– Черт! Черт! Черт! Что ж, теперь видно, что искусство имеет свои пределы. Как! Драматург, который в состоянии создавать ситуации и находить выходы из них, усложнять или упрощать интригу, человек, уверенный, что может создать комедию, равную произведениям Бомарше, трагедии, не хуже Корнеля, драму, не уступающую драмам Шекспира, сидит, закутавшись в шерсть своего барана, словно ворона, которая хочет походить на орла! Надо же! Человеку нужны какие-то двадцать пять, ну тридцать тысяч франков, у него есть руки, голова, сердце, которые позволят однажды заработать и большую сумму, но именно теперь он временно не знает, откуда их взять! Что же делать?

– Работать, – раздался из глубины мастерской чей-то мягкий и звонкий голос.

По этому единственному слову можно было догадаться, кто был тем добрым гением, который пришел на помощь нерешительному художнику и оказавшемуся в затруднительном положении драматургу.

Это был Сальватор.

Приятели обернулись одновременно. При этом Жан Робер испытывал чувство радости, а Петрюс – признательности. Они оба протянули руки навстречу прибывшему.

– Добрый вечер, мэтры! – сказал он. – Кажется мне, что вы обсуждали великий вопрос, который волнует человечество: «Возможно ли жить, не трудясь?»

– Именно так, – сказал Петрюс. – И великому труженику Жану Роберу, который в свои двадцать шесть лет сотворил больше, чем многие члены Академии в сорок, я отвечаю: «Нет, сто раз нет, дорогой друг».

– Как? Наш поэт расхваливал леность?

– Добейтесь приема у Каво, дорогой мой: вы будете сочинять по песне в месяц, в квартал, даже в год, и никто не будет требовать с вас большего.

– Нет. Он просто предложит мне свой кошелек.

– Не соглашайтесь, Петрюс. Если уж вы хотите принять услугу от друга, то я требую, чтобы им был я.

– Я ни от кого ничего не приму, друг мой, – сказал Петрюс.

– Уверен в этом, – ответил Сальватор. – Именно поэтому, зная, что вы все равно откажетесь, я и не стал вам ничего предлагать.

– Значит, – сказал Жан Робер, обращаясь к Сальватору, – вы полагаете, что мы должны все это продать?

– И безо всяких колебаний! – ответил Сальватор.

– Тогда продаем, – решительно сказал Петрюс.

– Продаем, – повторил со вздохом Жан Робер.

– Продаем! – словно эхо, повторил донесшийся из глубины мастерской четвертый голос.

– Людовик! – воскликнули трое друзей.

– Итак, мы что-то продаем? – спросил молодой врач, приближаясь к друзьям с распростертыми объятиями и с улыбкой на устах.

– Да.

– И могу я узнать, что именно?

– Наше сердце, скептик! – сказал Жан Робер.

– Ах так? Но тогда, если хотите, продавайте ваше сердце, – сказал Людовик. – Я же свое снимаю с торгов: я нашел ему применение.

Потом, не возвращаясь больше к вопросу о продаже, все четверо, пока закипал чайник, заговорили об искусстве, о литературе, о политике. Потом сами приготовили себе чай.

Чай только тогда хорош – любители этого напитка прекрасно знают эту аксиому, – когда каждый готовит его для себя сам.

Друзья засиделись до полуночи.

Но когда пробило полночь, каждый вскочил, словно его ударило электрическим током.

– Полночь, – сказал Жан Робер. – Я должен вернуться домой.

– Полночь, – произнес Людовик. – Мне надо вернуться домой.

– Полночь, – сказал Сальватор. – Я должен уйти по делам.

– И я тоже, – сказал Петрюс.

Сальватор протянул ему руку.

– Только мы с вами сказали сейчас правду, дорогой мой Петрюс, – сказал комиссионер.

Жан Робер и Людовик засмеялись.