Сальватор

Едва закрылась дверь его комнаты, в кабинет внесли стол с двумя приборами.

Спустя десять минут господин де Шатобриан вернулся в кабинет. Сняв посольский мундир, он облачился в партикулярное платье.

Он пригласил аббата Доминика отобедать.

– Покидая Париж, – сказал монах, – я дал обет есть только стоя, только хлеб и воду до самого моего возвращения в столицу.

– На сей раз, отец мой, – произнес поэт, – я разделю с вами ваш обет: я ем только хлеб и пью одну воду. Но эта вода из родника Треви!

И они оба, не садясь за стол, съели по кусочку хлеба и выпили по стакану воды.

– В путь! – первым сказал поэт.

– В путь! – повторил монах.

Карета уже ждала их.

– В Торре-Вергата, – приказал посол.

Затем, обернувшись к монаху, добавил:

– Это мой ежедневный маршрут для прогулок. Мне таким образом не приходится даже менять его из-за вас.

Карета выехала на улицу del Corso, затем на площадь Народа – или на Тополя, поскольку по-итальянски «народ» и «тополь» произносятся одинаково, – и вскоре покатила по дороге на Францию.

Им пришлось проехать мимо развалин, носивших название Могила Нерона.

В Риме все напоминало о Нероне.

Вольтер сказал как-то о Генрихе IV:

«Единственный король, память о котором сохранилась в народе».

А Нерон был единственным императором, о котором помнили римляне. «Что это за колосс? – Статуя Нерона. – Что это за башня? – Это башня Нерона. – Что это за могила? – Могила Нерона». И все это говорится безо всякого отвращения и без малейшей ненависти. Современные римляне очень мало читают Тацита.

Кто бы мог подумать, что убийца своего брата Британника, своей жены Октавии и своей матери Агриппины станет столь популярным?

Не является ли это следствием того, что при всех своих преступлениях Нерон был артистом?

Ведь народ помнит виртуоза, а не императора. Не цезаря в золотой короне, а гистриона в венке из роз.

Отъехав несколько лье от могилы Нерона, коляска остановилась.

– Вот здесь я всегда делаю остановку, – сказал поэт. – Может быть, вы хотите, чтобы я провез вас подальше?

– Я остановлюсь там, где всегда останавливается Ваше Превосходительство. Но только для того, чтобы попрощаться с вами.

– В таком случае прощайте, отец мой, – сказал поэт, – и да хранит вас Бог!

– Прощайте, мой знаменитый покровитель! – сказал молодой человек. – Я никогда не забуду того, что вы, Ваше Превосходительство, для меня сделали. И особенно то, что вы хотели сделать.

И монах отступил на шаг, скрестив руки на груди.

– Вы не дадите мне ваше благословение перед тем, как мы расстанемся? – спросил старец у молодого человека.

Монах отрицательно покачал головой.

– Еще сегодня утром, – сказал он, – я мог давать людям благословение. Но после обеда все изменилось. С теми мыслями, которые у меня в сердце, мое благословение, может быть, не даст вам благодати и, боюсь, оно принесет вам несчастье.

– Пусть так, отец мой, – сказал поэт. – Тогда я благословляю вас. Я пользуюсь правом, которое дает мне мой возраст. Ступайте же, и пусть Господь позаботится о вас!

Монах снова поклонился и зашагал по дороге на Сполето.

Полчаса он шел, не оборачиваясь, чтобы взглянуть на Рим, который ему, безусловно, больше не придется увидеть и который в его мыслях занимал не больше места, чем какая-нибудь захолустная французская деревушка.

Поэт неподвижно и безмолвно глядел ему вслед, провожая монаха взглядом точно так же, как это делал под Парижем Сальватор.

Вскоре брат Доминик скрылся из виду за небольшим холмом Сторты.

Ни разу этот паломник горя не повернул головы и не оглянулся.

Поэт бросил ему вслед последний горестный вздох и, поникнув головой и безучастно опустив руки, направился к группе людей, поджидавших его слева от дороги рядом с начатыми раскопками…

Вечером того же дня он написал госпоже Рекамье:

«Я обязан написать Вам, поскольку сердце мое полно грусти.